В целом, при химиотерапии один и тот же препарат можно применять при лечении разных органов, и, естественно, разных клеток. Получается, это действительно препараты широкого спектра, которые влияют на множество тканей и органов в теле человека. Тем не менее, существует и избирательность соединений: есть препараты, которые применяют для лечения только определенного типа рака. Например, рак щитовидной железы после её удаления лечат радиоактивным йодом (изотоп ¹³¹I), поскольку поглощать йод могут лишь остатки ткани щитовидной железы, в том или ином количестве всегда выявляющиеся после операции, и метастазы. При этом никакие другие ткани организма не способны накапливать йод и лечение других опухолей этим методом не имеет смысла. Но наши комплексные соединения, как правило, общего спектра действия, поскольку активность обнаруживается на нескольких совершенно разных клеточных линиях.

— Есть ли у вас научные достижения, которыми вы особенно гордитесь?

— С тех пор, как мы занялись цитостатиками (около четырех-пяти лет назад) получен ряд комплексных соединений на основе эндогенных металлов, которые обладают достаточно высокой цитотоксичностью на уровне активности цисплатина. Это достаточно серьезное достижение, но, естественно, исследования продолжаются, и пока нельзя говорить о том, что мы получили новый медицинский препарат. Но, тем не менее, я надеюсь, что со временем нам это удастся.

— Есть ли у вас глобальная научная цель, мечта?

— Получить такие химиопрепараты, которые позволяли бы более эффективно лечить онкологические заболевания у людей. Сейчас существует множество нехимических методов лечения, ведутся обширные работы по ранней диагностике рака. Но статистика неумолима: к сожалению, чаще всего онкологию обнаруживают только на поздних стадиях, когда уже есть и метастазы, и другие проблемы со здоровьем, когда опухоль начинает влиять на работу других органов. На такой стадии онкологии, к сожалению, кроме химиотерапии чаще всего ничего использовать нельзя; другие методы терапии, как правило, тоже сопряжены с химиотерапией. Как я уже упоминала ранее, химиопрепараты дают серьезные побочные эффекты. Так что хотелось бы создать эффективные и относительно безвредные препараты для эффективного лечения.

— Елизавета, а в каком возрасте и почему вы решили стать ученым? Почему именно химия?

— Конкретного момента в моей жизни, когда я сделала такой осознанный выбор, не было, это происходило постепенно. Но началось все с того, что я родилась и выросла в новосибирском Академгородке. Это крупный исследовательский центр, где сосредоточено большое количество научных организаций. Так что я росла в окружении большого количества ученых, моя мама работала — и до сих пор работает — в Институте ядерной физики СО РАН. В детстве я часто там бывала — на экскурсиях, различных праздниках, мероприятиях, которые устраивались для сотрудников и их детей. Новосибирский государственный университет тоже находится в Академгородке, он неотрывно связан с научными институтами. Поэтому, когда школьное обучение подходило к концу, выбора, куда пойти учиться дальше, передо мной не стояло, сразу было понятно, что пойду учиться именно в НГУ. Выбор пал на химию, потому что она меня всегда привлекала. В 17 лет, когда дети оканчивают школу, очень сложно сделать осознанный выбор и думать о том, чем ты будешь заниматься в течение всей своей жизни, да даже через 10 лет. Из-за этого очень часто многие работают «не по профессии», потому что когда-то сделали не совсем верный выбор, а уже, будучи взрослыми людьми, нашли занятие по душе.

Я тоже просто пошла учиться потому, что это была следующая ступень образования. Но уже на первом курсе мы должны были выполнять курсовые работы, а это делается в научно-исследовательских институтах. Я пришла для этого в Институт неорганической химии, и мне там очень понравилось, я втянулась в исследовательскую работу научной группы и так я в нем и осталась. Выходит, что тогда давно, когда я оканчивала школу, я сделала пусть и неосознанный, но верный выбор.

— Чем именно вас привлекала и привлекает химия?

— Мы получаем новые соединения, вещества, которые до нас не были известны, их просто не существовало ранее. Интерес в том, что в процессе работы ты далеко не всегда можешь предсказать результат и точно предугадать, что именно получится. Многие великие открытия в химии возникали случайно: например ученый работал над задачей, но выбрал не те условия и получил неожиданное вещество, которое впоследствии произвело прорыв в науке.

— А у вас были такие внезапные открытия?

— Когда я пришла в Институт неорганической химии и мне предложили научно-исследовательскую работу, то есть получение новых соединений, то в течение двух лет я ходила, работала, но даже немного начала отчаиваться, потому что у меня получались новые соединения со структурой, которую не получалось установить. Представляете — получаются какие-то неизвестные порошки, и непонятно, из чего они состоят. Сложность была в том, что структуру вещества в химии определяют с помощью рентгеноструктурного анализа, для чего нужны кристаллы вещества — настоящие маленькие кристаллики, какими их привыкли видеть люди. У меня никак не получалось подобрать условия, чтобы получить такие кристаллы, а в нашей области без этого делать нечего – все остальные методы лишь косвенно дают представление о строении вещества. И вот когда у меня вырос первый кристалл — через два или даже два с половиной года после начала работы, — это было счастье. Вообще, со стороны ученые, наверное, выглядят весьма странно, когда радуются, как дети, таким вещам, о которых многие даже не подозревают.

Еще один яркий случай произошел на старших курсах, когда я уже трудилась над дипломной работой. Мы получали стандартные соединения по стандартной методике, ничего особенного не ожидали. Но в результате получили соединение с очень необычной структурой, в которой хлор находился в окружении шести ионов меди. Это очень редкое явление, таких структур известно всего несколько, их буквально можно по пальцам пересчитать. А мы получили такое соединение, расшифровали его — это был успех. Потом, правда, надо было объяснять, почему вообще у нас такое получилось и с чем это связано. Потому что, еще раз повторю, условия были вполне стандартные. Но, тем не менее, природа распорядилась так, что мы получили очень редкую структуру.

— О чем бы вы хотели предупредить молодых людей, которые только начинают исследовательскую карьеру? К чему должен быть готов молодой ученый?

— Если вы школьник и думаете о том, чтобы связать свою жизнь с наукой, то я, естественно, всячески рекомендую это сделать. Это действительно очень интересная область деятельности. Мне даже сложно сказать, с чем можно сравнить эту работу: ты сам проводишь исследования, получаешь новые результаты, которых до тебя никто не получал. Опять же, наука — это конференции, встречи с новыми людьми; в рамках таких мероприятий можно посмотреть другие страны.

А насчет того, к чему нужно быть готовым… К тому, что работа будет при тебе 24 часа в сутки семь дней в неделю. Потому что наука – в голове. Ее нельзя никуда не выкинуть, уходя с работы. Даже когда у вас выходные, отпуск — все равно мысли ученого так или иначе возвращаются к исследованиям и новым идеям. Я бы даже сказала, что в это время вы еще больше думаете об исследованиях: когда вы не заняты насущными делами, написанием статей, экспериментами, мысли начинают работать на тему того, чем бы еще заняться, что нового еще можно получить. А если приходи какая-то яркая идея, она начинает развиваться, и этот процесс сложно остановить. Поэтому работа всегда с нами.

— Расскажите, пожалуйста, о государственной поддержке исследовательской работы. Легко ли ее получить, нормально ли ученые зарабатывают? Какие есть механизмы этой поддержки?

— Сейчас очень большая поддержка выделяется молодым ученым, «молодой ученый» — это уже какой-то бренд. Если раньше все участвовали в конкурсах на общих основаниях, то сейчас очень много программ и конкурсов (как в государственных фондах, так и в частных) для исследователей до 35 лет. Но получается так, что по достижении 35 лет у человека возникает финансовый вакуум: в 35 лет он резко перестает подходить под условия молодежных конкурсов, а конкурировать с академиками по «взрослым» программам он пока не может, у него за спиной нет лабораторий, сложившихся коллективов и многолетних наработок. По крайней мере, у большинства.