Миронов Константин Евгеньевич (1924 – ).
Период работы в ИНХе: 1957 - 1975. Кандидат химических наук; ученый секретарь ИНХ с 1957, зам. директора по науке (1960 – 1975).
Награды: Орден «Трудового Красного Знамени» (1967).
Вехи жизни
- 1949 г. - окончил Ростовский государственный университет по специальности неорганическая химия
- 1949-1952 гг. - аспирантура ИОНХ
- 1953 г. - защита диссертации
- 1956 г. - зав.лабораторией ИОНХ АН СССР
- 1957 г. - учёный секретарь ИНХ СО АН СССР
- 1960-1975 гг. - замдиректора по науке ИНХ СО АН СССР
Памяти К.Е. Миронова. Л. А. Борисова
В июле 1963 г., когда я стала сотрудником ИНХ СО АН СССР, Отдел химии полупроводниковых материалов только начинал организовываться, формировались научные направления исследований, лаборатории. В это время в нашей лаборатории синтеза и легирования полупроводников, где К.Е. был заведующим, насчитывалось всего 4 сотрудника. С первых же дней К.Е. провёл четкий «водораздел» научных исследований: он - руководит группой синтеза и исследования новых соединений на основе РЗЭ и фосфора, я - группой синтеза и роста, а также исследование дефектной структуры монокристаллов арсенида галлия. Постепенно штат лаборатории пополнялся, но эти 2 тематики остались вплоть до реорганизации структуры Отдела в 1970 году, когда наша лаборатория была реорганизована и я переведена в лабораторию измерения физических свойств полупроводников.
По сути, все годы, проведенные в одной лаборатории с К.Е. мы работали рядом, но пересечения научных интересов не было. В рамках сложившихся взаимоотношений К.Е. всегда проявлял доброжелательность, готовность помочь, понять точку зрения собеседника. Уезжая в длительные командировки, всегда интересовался делами в лаборатории, писал открытки. Будучи в это время зам. директора Института, он никогда не отделял себя от коллектива лаборатории, будь то выезд в поле на уборку овощей, вечер в Институте, или чествование очередного «именинника».
Он был уравновешенным, спокойным человеком, как говорят, «лёгким» в общении и мне приходилось наблюдать, как просто он разрешал текущие конфликты, иногда возникающие в работе большого коллектива.
Сколько уже лет прошло, как К.Е. уехал в Прибалтику, где и умер, а вот тот факт, что помнят о нём люди, говорит о том, что его работа, пребывание в нашем коллективе оставили заметный след в истории ИНХ.
Автобиография. Записано со слов К.Е. Миронова, 1987 год.
Родился в 1924г. в Краснодаре. Вся семья переезжает в г. Ростов-на-Дону, где он заканчивает школу.
18 июня 1941г. – выпускной вечер в школе: 17 лет. 22 июня 1941г. – воскресенье. Вместе с отцом заняты починкой радиоприемника, и объявление Левитана о начале войны не слышали. Узнали от соседей. Война была полной неожиданностью. И все считали, что она продлится дня 3-5, не больше, и все кончится. Потому что все считали, что армия в советском государстве самая сильная. Из семьи никто в армию не пошел, т.к. Константину Евгеньевичу было всего 17 лет, а призыв в армию лишь с 18, отец был энергетик, работал в управлении и имел бронь.
В августе Миронов К.Е. поступает в Новочеркасский политехнический институт на геологоразведочный факультет. Конкурс был большой – 3 человека на место, несмотря на то, что часть Украины, Донбасс были оккупированы немцами. С 1-го сентября приступили к занятиям. Для мужчин ввели новый курс –занятия по военному делу: учились ползать по пластунски, стрелять по мишеням, держать в руках винтовки. Так как Новочеркасск находился в 40 км от Ростова-на-Дону, где жили родители, Миронов К.Е. подрабатывал на Новочеркасском электровозостроительном заводе копировщиком.
При приближении линии фронта (30-50 км от Новочеркасска) всех студентов сняли с занятий и отправили на строительство оборонительных сооружений в степи. Строили пулеметные гнезда, оборонные позиции, были слышны взрывы. Но никто не уходил. Все работали.
7 октября 1941г. всех студентов отпустили в баню. Выдано удостоверение: «Трудоармеец Миронов К.Е. отпускается в увольнительную с такого-то по такое время». Миронов К.Е. отправился в г.Ростов-на-Дону, где жили родители , это было в 25 км от того места, где рыли окопы. К вечеру добрался до дому. Мать, брат и две сестры уже эвакуировались в г.Краснодар. Дома был только отец. Он никуда не отпустил Константина Евг., и 10 октября вместе с отцом они ушли пешком из Ростова на юг, через Дон. Дорога представляла непрерывный поток людей. На машине трудно было ехать, даже невозможно. Шли пешком до Сальска. На пути проверяли неоднократно документы. В Сальске устроились на товарняк и добрались до Краснодара. Дорога заняла 4 суток, до войны требовалось 8-10 часов, там встретились с семьей. До января-февраля 1942г. живя в Краснодаре, Миронов К.Е. не работал. Все надеялись, что немца вот-вот отобьют и война кончится. Эта мысль никогда не покидала людей. В феврале устроился на работу на специальное производство КХТИ (Краснодарского химико-технологического института) занимались прессовкой детонаторов, изготовлением мин для крымских партизан. Так продолжалось до августа 1942 года.
В это время – 2-ая волна наступлений немецких войск. Дальнейшая эвакуация. Так как Миронов К.Е. работал, то он участвовал в эвакуации оборудования с предприятия. Выделено 2 вагона: один – для людей, для оборудования, другой – для запасных частей боеприпасов. Старшим группы был назначен Миронов К.Е. Ехали до Новороссийска. Перед городом их остановил патруль. Все запасные части для боеприпасов у них отобрали и закопали, т.к. в город их нельзя было провозить, потому что его бомбили. Остался вагон с людьми и оборудованием. В порту погрузились на теплоход «Шахтер» и отплыли в Поти. Плыли ночью. Было немного жутко, потому что ходили слухи, что в районе мыса Пицунды, где есть каньоны, должны быть подводные немецкие лодки и расстреливали все катера и теплоходы, проходящие мимо. Опасения не столько за себя, сколько за жизнь людей, и ответственность за оборудование предприятия. В сентябре 1942г. прибыли на пункт сбора – г.Тбилиси. Там влились в завод № 316 Наркомата боеприпасов. От военной службы Миронова К.Е. комиссовали из-за сильной близорукости. Работал на заводе рабочим, а затем мастером. В его подчинении было 30 человек. Работали на потоке по 12 часов в две смены. Готовили снаряды, набивали тротилом. Жили в здании царской тюрьмы – Метехский замок, в 4-х этажном здании с зарешетчатыми окнами, выходящими на Куру. Из этой тюрьмы бежал Камо. Жили по 4-6 человек в комнате. У всех были рабочие карточки, по которым выдавали 600 г. хлеба, масло, яичный порошок. Есть хотелось постоянно. Масла не хватало. Использовали касторовое, которое привезли с собой. На деньги по спекулятивным ценам покупали муку и пекли на касторовом масле. Но это по праздникам.
Приходилось выполнять обязанности не только мастера, но и экспедитора – ездить на склады за комплектующими изделиями. И тут особенно чувствовалось, что все лучшее люди отдавали для фронта, для победы. Однажды в такой поездке сломалась машина в 350 км. от Тбилиси: полетел коленвал. Шофер уехал на попутной машине в Тбилиси, а Миронов остался охранять машину. Есть было нечего. Ночи были холодные. Костер нельзя было разводить во избежание взрыва, ведь в машине были взрывоопасные вещества, и нельзя было себя обнаружить, потому что в воздухе часто были немецкие самолеты. Три дня прождал шофера, питаясь зелеными помидорами, которые удавалось найти на близлежащих полях, а ночью дрожал от холода. Когда шофер приехал и починил машину, оказалось – нет бензина. И тут опять безысходность: бензин на вес золота. Огромными усилиями под честное слово «верну» удалось добыть около 20 литров. И когда наконец-то добрались до предприятия и выполнили порученную задачу, пошел к директору и стал просить эти 20 литров бензина для того, чтобы вернуть долг. Но тот отказал, объяснив, что отдавать будем потом, после победы, а сейчас для всех единый фронт. Так первый раз в жизни не сдержал данное честное слово.
Запомнилось: постоянная светомаскировка в Тбилиси. Опасались налетов немецкой авиации. В ноябре 1942г. отмечали 25-летие Великой Октябрьской социалистической революции. В эту ночь были приняты серьезные меры, для того, чтобы не допустить вражеские самолеты в Тбилиси и лучи прожекторов на звездном небе высвечивали римскими цифрами XXV. Чувствовалось праздничное настроение. Торжество снятие блокады Ленинграда. Победа под Сталинградом. Облегчение. Наконец-то! Наша взяла! Всенародное торжество.
В январе 1943г. немцев прогнали с Северного Кавказа и завод № 316 должен был вернуться на свое прежнее место, как и многие другие, Миронов К.Е. не захотел ехать вместе с ним, хотел ехать к родителям. Но ему отказали, объяснив, что на основании существующего трудового режима он обязан ехать в Баку и работать там. На территории мясокомбината был организован завод № 610, цехи по производству ручных гранат и снарядов для «Катюш». Миронов К.Е. заболел – открылся туберкулез легких. Пришла повестка из военкомата, с людьми на фронте было особенно тяжело, призывали всех, даже из комиссованных набирали людей для тыловых работ. Вторично комиссовали теперь уже из-за туберкулеза, т.е. по состоянию здоровья. В 1944г. решил восстановиться в Новочеркасский политехнический ин-т, вернулся к родителям в семью. В институт не восстановили: с туберкулезом геологом быть нельзя. Решил стать химиком, т.к. годы работы в химическом производстве сказались. Поступил в Днепропетровский университет. Было всего 2 парня из 50 человек на потоке. Профессоров не хватало и лекции читали приезжие из Москвы.
День Победы встретил в больнице. Был эксудативный плеврит (болезнь легких). Обидно было до нельзя. Слышно праздничные выстрелы, всеобщее ликование, а ты лежишь прикованный к постели и не можешь встать. Из больницы вышел только в июне 1945г. Полностью излечился лишь в 1949г.
После окончания университета был приглашен работать в ИОНХ, в аспирантуру, которую успешно закончил в 1952 году, а в 1953г. защитил диссертацию.
Работал в ИОНХе, с 1956г. –зав.лабораторией.
Повстречался с А.В. Николаевым, который пригласил его ехать осваивать Сибирь, создавать СО РАН.
В марте 1958г. они приехали сюда вместе с женой.
В 1967г. – отмечалось 10-летие создания СО АН. Миронов был награжден орденом «Трудового Красного знамени» за участие в создании ИНХ. В то время Миронов К.Е. был зам. директора.
Мой Константин Евгеньевич. Л.Г. Пельман
1958 год. В Москве, в Академии наук идет активное формирование кадрового состава Сибирского отделения АН. Посчитав, что это для меня жизненно важно, я вскоре оказываюсь в дирекции только что созданного Института неорганической химии, которая в тот момент размещалась на территории Института органической химии АН. Здесь я и повстречался впервые с директором ИНХ А.В. Николаевым и руководившим набором штата К.Е. Мироновым. Я тут же огласил о своем желании работать у них и после короткого разговора делосказалось решенным.
Через полгода я и моя семья были уже в Новосибирске. Здание ИНХ только еще закладывалось в бурно строящемся Академгородке и поэтому наш первый десант разместился на Советской, 20, в нескольких предоставленных нам комнатах. К этому времени Константин Евгеньевич был в должности ученого секретаря Института с одновременным заведованием одной из лабораторий. Мне же поручили руководить конструкторским бюро.
Первое время наши семьи, моя и Константина Евгеньевича, жили в одном доме и даже в одном подъезде. Завязалась дружба. В зимнее время мы все дружно совершали лыжные вылазки в Заельцовский бор, а летом стали обязательными поездки за грибами. Праздничные дни, естественно, встречали за общим столом.
В 1960 году, как только появилась первая возможность, обе наши семьи перебрались в далеко еще недостроенный Академгородок. Лаборатории Института размещались пока на площадках других институтов - Гидродинамики и Геологии. В это же время по инициативе А.В. Николаева К.Е. Миронов становится заместителем директора, на месте которого сразу же проявился его дар блестящего администратора - принципиального, четкого и методичного.
Но заведование лабораторий Константин Евгеньевич не оставил. Помню, как-то у него появились проблемы с технологией очистки металлов для полупроводниковой промышленности. Возникла идея создания особой печи с концентрацией светового пучка в одной точке. Разработку конструкции возложили на наше бюро. И за короткое время, на одном дыхании, печь была сработана - как результат общего напряженного творческого усиления. Константин Евгеньевич, конечно же, не отходил от нас ни на шаг. Разработка оказалась удачной и так же в короткий срок была внедрена на одном из заводов Новосибирска.
Вот таким - целеустремленным, чутким, надежным и добропорядочным - остается Константин Евгеньевич в моем памяти.
Воспоминания Б. И. Пещевицкого
И хотя я должен выполнить просьбу Линова Э.Д., я не могу не остановиться на том, чтобы не отметить, какое Великое дело для всех нас и для нашего Института он осуществляет. Мы все у него в долгу. Самая большущая ему благодарность от всех нас.
Память - это то, что сделало человека Человеком. Память - это то, без чего человек просто не мыслим. Без памяти, его - человека - просто не было бы.
И конечно, вспоминая прошедшие годы самого конца пятидесятых и начала шестидесятых прошлого уже столетия (без 4-х лет, пол века тому назад!), не вспомнить о Константине Евгеньевиче Миронове никто, из сотрудников Института того времени, просто не сможет. Столь велика его роль в административно - организационной жизни ИНХ’а в те годы.
Я познакомился с Константином Евгеньевичем в его бытность ученым секретарём по химическим наукам при Президиуме СО АН СССР. Однако он не долго задержался на этой должности и был назначен заместителем директора нашего Института. Высокий, всегда подтянутый, строгий в манерах - таким остался он в моей памяти.
Удивительный вопрос. Я всю свою жизнь был связан только с двумя организациями: Ленинградским Технологическим Институтом (ЛТИ) и Институтом Неорганической Химии. И меня до сих пор мучает вопрос: во всех ли государственных учреждениях того времени работало по сотруднику, у которых от рождения был особый административный дар? По крайней мере в ЛТИ такой зам. директора был: Фёдор Яковлевич Кульба. В нашем же ИНХ’е эту роль полностью выполнял Константин Евгеньевич Миронов.
Их главная задача, которую они выполняли безукоризненно - стоять на страже интересов Государства. Для этого, естественно, надо было детально знать и помнить все законы и всё правительственные постановления, касающиеся конкретной деятельности данного учреждения.
С 1963 г. я сам оказался на должности заместителя директора. Я не считал и сейчас не считаю, что пригоден для такой должности, - как по складу знаний, так и характера. И представляю, сколько бы я “наломал дров”, не будь рядом К.Е. Миронова!
В настоящее время часто приходится слышать рассуждения “о роли закона”. Однако “знатоков закона” что-то не видно. Естественно, эти “рассудители”, вместо роли “стражей закона”, выполняют роль “политиканов”.
В те годы, получалось так, что очень часто первым человеком, с которым я делился своими дискуссионными идеями, был Константин Евгеньевич. Ни разу не помню, чтобы он не выслушал бы тот или иной вопрос до конца, не задал бы уточняющие вопросы и только после этого высказал бы своё мнение, а нередко, и посоветовал бы, - каким образом это опубликовать. В наши дни, большинство коллег разучились, к сожалению, это делать. Да и вообще интереса к дискуссионным научным вопросам всё меньше и меньше …
За все годы нашего общения, я не припомню разногласий с ним.
Помню также, что К.Е. Миронов очень любил овощи, овощные блюда и рыбу.
Да будет вечна память о нём.
Константин Евгеньевич Миронов – один из организаторов и основателей ИНХа. Е.Д. Попова
Первая встреча с ним у меня состоялась в Москве. Он оформил меня в Институт мл.н.сотрудником с учетом работы на производстве с 45 по 53 год. Четко определил срок выхода на работу и куда надо явиться. Это было 25 июня 1958 года.
Зачислил меня в свою лабораторию, где я проработала с ее основания.
Лаборатория меняла темы, приходили и уходили сотрудники, а я – "был и есть остов нашей лаборатории, ее аналитический форпост" – Миронов К.Е.
К.Е. будучи ученым секретарем занимался формированием научной библиотеки, для оформления и составления картотеки привлекал молодых научных сотрудников. Один раз в неделю каждый работал с книгами, журналами, так что это имело большую пользу для нас новичков в науке.
Как руководитель лаборатории он не был ежедневно с нами на рабочем месте, но каждый последний день недели обязательно приходил, проверял рабочие журналы, затем обсуждались результаты и решались все организационные вопросы.
Такой метод давал полную свободу каждому сотруднику и все было под контролем. Регулярно проводились семинары, он готовил нас к докладам, помогал в оформлении статей. Одним словом – с ним было легко работать и надежно.
К.Е. был членом партии. Каждое поручение, от кого бы оно не поступало выполнялось беспрекословно. Особое качество его – обязательность и четкая пунктуальность. У меня была огромная личная библиотека, и каждая бумага в ней имела дату поступления к нему, будь это даже поздравительная открытка.
У К.Е. был чрезвычайно неразборчивый почерк, и, пожалуй, только я смогла расшифровать его письмо, поэтому часто обращались ко мне за помощью.
С ним работалось легко и я счастлива, что долгие годы работала с высокообразованным, культурным и очень порядочным человеком.
Вспоминая Константина Евгеньевича. Н. Соколова
Мне довелось работать с Константином Евгеньевичем над материалами по биобиблиографии первого директора ИНХ, академика А.В. Николаева, в 1988 году. В работе он ценил точность, даже в деталях, был очень педантичен в проверке информации. Работать с ним было легко, он знал, как надо делать, чувствовалось, что он занимается любимым делом.
Я многому научилась у Константина Евгеньевича. Например, нам предложили написать статью в стенгазету. Я написала свой текст, и тогда он объяснил, что длинные тексты плохо воспринимаются читателями, лучше разбивать текст на части и каждую часть озаглавить. Конечно, для меня это было в новинку.
После того, как Константин Евгеньевич с Татьяной Васильевной переехали жить в Клайпеду, мы стали изредка переписываться. У меня сохранились несколько писем, написанных его характерным бисерным почерком. На конверте одного из них: «Госпоже Нине Петровне Соколовой».
Когда Литва отделилась от России, мы стали жить в разных странах. Константин Евгеньевич по этому поводу очень расстраивался. Он писал, как они с Татьяной Васильевной переживали все трудности бедных пенсионеров, все перипетии тех лет. Татьяна Васильевна, большая оптимистка, со своим общительным, активным характером, очень поддерживала его. Завели огород, Татьяна Васильевна на общественных началах проводила занятия по дыханию по Бутейко (она обучилась этому в Академгородке), по траволечению. Константин Евгеньевич, конечно, не мог там найти работу по основной своей специальности, но зато устроился на полставки референтом на одну из частных фирм, с небольшой зарплатой. Пригодился его опыт работы ученым секретарем. Работал с 1989 по 1999 гг.
Вот выдержки из его писем.
Из письма от 4 июля 1993 г.
«Слышали по радио, видели по телевизору, что жизнь в Новосибирске кипит. Бывают высокие гости – Хасбулатов, вот сейчас Руцкой. Он, сказали, встречался с учеными, но Академгородок не показали. Как раз в эти дни город отмечает свое 100-летие… Жизнь так переменилась за эти пять лет. Наверно, готовились встретить пышно, как-никак целый век, а по телевизору пышности не видно, обычные улицы, только танцоры в нарядах, а люди – повседневно одеты...
Да, жизнь везде одинакова, как и люди. Всюду есть добрые и злые, националисты и интернационалисты. Мы это хорошо ощущаем в Клайпеде. В большинстве люди доброжелательные. Мы ведь не говорим по-литовски, т.е. умеем только сказать: «Сколько стоит?» на базаре или в магазине, «Где живете?» и другие мелочи. А спросишь по-русски, почти все отвечают по-русски же. Мы все еще не устаем удивляться такой благожелательности… Очень жаль, что современные условия заставляют многих утрачивать эти черты, злобиться на тяготы существования».
Из письма от 12 ноября 2000 г., воскресенье, 2130 местного.
«Но в августе 1999 г. меня сократили, так что теперь время провожу дома, с наслаждением читаю российские газеты… Всегда рад, если обо мне вспоминает кто-то: то студентке надо сделать перевод по химии (экологии) из английского журнала, то знакомой надо вести переписку с Англией, помогаю. Выручает знание языка, и все жить легче…
А 27 октября Татьяна Васильевна привезла мне в Клайпедскую Горбольницу все письма, в т.ч. и от Вас… Так славно было окунуться в атмосферу прежних лет, когда чувствовал себя полным сил и был нужен многим людям. Спасибо Вам за память и доброе к нам отношение».
Из письма от 22 мая 2001, вторник.
«Надеюсь, что Вы еще продолжаете работу в ИНХ и сможете пояснить уже несколько лет интересующий меня вопрос. Мне как-то написали, что уже Ив. Ип. Яковлев передал свою лабораторию Митькину. Я поверил этому, но куда же делся Иван Ипаттович? Просто любопытно…». Пришлось написать о том, как это произошло и что Ивана Ипаттовича уже нет в живых.
Почти в каждом письме Константин Евгеньевич просил писать об ИНХе, не хотел терять связь с Академгородком, где прошла большая часть его жизни. Один из основателей ИНХа, он, несомненно, был очень значительной фигурой в истории Института.
Воспоминания. И. Васильева
Давно известно, что из трех способов воздействия на работу ученых -морального, финансового и кадрового -первый является важнейшим, поскольку эффективность работы ученых в значительной степени определяется отношением к работе самих ученых и отношениями ученых между собой. Поэтому наша особая благодарность людям, которые брали и берут на себя труд создания благоприятных условий работы ученых.
К.Е.Миронов, как никто другой, обладал редким даром создания таких условий в Институте, умея мирно разрешать конфликты, независимо от того, на какой почве они возникли - научной, общественной или партийной. Его этот дар в институте был использован в полной мере, и многие примеры известны, когда специальная комиссия под его председательством, разрешала конфликты, возникшие между двумя талантливыми учеными, конфликт между личным мнением отдельного ученого идущего вразрез с общественным. На деле всегда его усилиями появлялось не мертвое, а реализуемое в жизни решение, которое лишало конфликт его основы. Мирные решения конфликтных ситуаций, главным способом способствовали развитию основных направлений Института, но при этом отдельная личность не испытывала угнетения творческих способностей.
Дар К.Е. Миронова, подобный режиссерскому, особенно проявился при становлении лаборатории синтеза и роста кристаллов редкоземельных соединений. Эта лаборатория рождалась путем объединения трех групп, различных по тематике, по методологии исследования, и, конечно, по человеческому фактору. Ему удалось, тактично решая все вопросы единения, создать цельный коллектив, который и сейчас продолжает успешно работать. Наверное, такой дар был у него от бога, а может быть, он возник от жизненного опыта и его собственной высокой организации научной деятельности. В любом случае это его качество и труд разрешения конфликтов, взятый в полной мере на себя, способствовали созданию научного коллектива Института, его движению вперед без особых потрясений и разладов.
Нам сегодняшним, не следует забывать тех людей, которые стояли у истоков формирования научной общественности Института и создания благоприятной атмосферы для развития научной деятельности. Люди с таким даром встречаются не так часто, и считая этот дар одним из видов человеческого таланта, мы остаемся благодарными этому человеку за возможность каждому из нас реализоваться в науке в меру своего таланта.
Воспоминания. Е.С. Золотова
В 1974 году, когда были объединены лаборатории К.Е. Миронова и П.В. Клевцова, я впервые познакомилась с Константином Евгеньевичем. Конечной целью моей диссертационной работы было получение монокристаллов двойных молибдатов, что требовало изучения систем простых молибдатов и построения фазовых диаграмм. Появилась, естественно, масса головоломных вопросов с которыми я обратилась к К.Е. И увидела, что называется, свет в окошке.
Впервые в моей научной деятельности появился учитель скурпулезный, достойный, понимающий и с удовольствием делящийся своими знаниями. К.Е. помогал мне не будучи научным руководителем. Просто как добрый и отзывчивый человек. И очень жаль, что он ушел из жизни, но он остается в моей памяти – умный, внимательный, готовый оказать помощь.
А мне Константин Евгеньевич запомнился таким: интеллигентный, исполнительный, аккуратный и четкий в работе (в какой-то период времени он занимался и нашими тайными работами).
Объективный, выдержанный, беспристрастный Председатель конфликтной комиссии (мне пришлось несколько раз участвовать в их заседаниях).
И ещё мне запомнился его ну очень трудно читаемый почерк и его снисходительно-доброжелательная улыбка, когда он терпеливо «расшифровывал» свой текст для нашей машинистки.
Работать с Константином Евгеньевичем нам было приятно и надежно.
Воспоминания д.х.н., в.н.с. Л.А. Борисовой
В июле 1963г., когда я стала сотрудником ИНХ СО АН СССР, Отдел химии полупроводниковых материалов только начинал организовываться, формировались научные направления исследований, лаборатории. В это время в нашей лаборатории синтеза и легирования полупроводников, где К.Е. был заведующим, насчитывалось всего 4 сотрудника. С первых же дней К.Е. провёл четкий «водораздел» научных исследований: он – руководит группой синтеза и исследования новых соединений на основе РЗЭ и фосфора, я – группой синтеза и роста, а также исследование дефектной структуры монокристаллов арсенида галлия. Постепенно штат лаборатории пополнялся, но эти 2 тематики остались вплоть до реорганизации структуры Отдела в 1970 году, когда наша лаборатория была реорганизована и я переведена в лабораторию измерения физических свойств полупроводников.
По сути, все годы, проведенные в одной лаборатории с К.Е. мы работали рядом, но пересечения научных интересов не было. В рамках сложившихся взаимоотношений К.Е. всегда проявлял доброжелательность, готовность помочь, понять точку зрения собеседника. Уезжая в длительные командировки, всегда интересовался делами в лаборатории, писал открытки. Будучи в это время зам.директора Института, он никогда не отделял себя от коллектива лаборатории, будь то выезд в поле на уборку овощей, вечер в Институте, или чествование очередного «именинника».
Он был уравновешенным, спокойным человеком, как говорят, «лёгким» в общении и мне приходилось наблюдать, как просто он разрешал текущие конфликты, иногда возникающие в работе большого коллектива.
Сколько уже лет прошло, как К.Е. уехал в Прибалтику, где и умер, а вот тот факт, что помнят о нём люди, говорит о том, что его работа, пребывание в нашем коллективе оставили заметный след в истории ИНХ.
Неермолов Александр Филиппович (12.12.1923 – 21.04.2000).
Период работы в ИНХе: 1961 – 2000.
Инженер-конструктор, изобретатель.
Краткая биографическая справка
Александр Филиппович Неермолов родился 12 декабря 1923 года в селе Спасское Тамбовской обл.
Трудовую жизнь начал в 1943 году техником коротковолнового цеха Новосибирской дирекции радиовещания после окончания Новосибирского техникума радиосвязи.
В 1953 г. после двухлетнего заочного обучения переводится на дневное отделение Ленинградского электротехнического института связи им. профессора М. А. Бонч-Бруевича (ЛЭИС), который он с отличием окончил в 1956 г. После окончания направлен в Новосибирский НЭИС, где успешно работает зав. лабораторией на кафедре радиопередающих устройств.
В 1959 переходит в НИИ 82 (СИБНЕА), и вскоре его портрет появляется на доске Почета института.
26 сентября 1961 года “зачислен на должность ведущего инженера-конструктора СКБ Институту неорганической химии с окладом 160 руб. в месяц, с месячным испытательным сроком”. Получает трехкомнатную квартиру в Академгородке.
С января 1984 г. руководитель электронной группы СКБ ИНХ А.Ф. Неермолов числился “под псевдонимом” слесаря 5-го разряда сначала в ОГЭ, потом в КИПе, а с 1991 года — в группе 451. С февраля 1993 года легализован в должности ведущего инженера-электроника группы 451, где проработал до апреля 2000 г.
Воспоминания В. Величко
Родился 12 декабря 1923 года в селе Спасское Рассказовского района Тамбовской области. Русский, из семьи рабочих, беспартийный. Образование – высшее техническое. Специальность – инженер радиосвязи и радиовещания. Окончил в 1956 году Ленинградский электротехнический институт связи. Соавтор более 16 статей, 4-х изобретений, 12 докладов.
Почему биографии пишут, начиная со дня рождения, а не наоборот? Ведь человек ярче воспринимает сегодняшнюю жизнь, а уже потом, вместе с затухающей памятью, опускается в глубь своего прошлого.
Итак… В сентябре 2001 года исполнилось сорок лет как выдающийся инженер-электронщик А.Ф. Неермолов переступил порог Института неорганической химии. Но чуть раньше, 21 апреля этого же года, он вышел из института навсегда. Все эти годы он нес на своих плечах груз большей части «электронных» проблем и вопросов института. И ноша не была ему тяжела.
Вся его жизнь была творчеством в самом высоком смысле этого слова. Небольшая группа инженеров-электронщиков, как слаженный оркестр, под управлением Александра Филипповича трудилась не покладая рук. Кто же в институте не знает, что такое ПИТ – прецизионный изодромный терморегулятор, который послушно отслеживает и держит температуру в печи с точностью до 0.010. Наверное, нет у нас лаборатории, где бы не стояло несколько таких устройств. ПИТ нужен был всем без исключения. С него начались разработки установок для выращивания монокристаллов, где основным прибором является ПИТ.
И растят, растят кристаллы
И в ФИАНе, и в ИКАНе,
В Лиде, в Индии, в Италии,
В Ленинграде и в Болгарии,
В Феодосии и так далее…
Широко известны его разработки и в области исследования водных сред: глубоководные зонды, переносной иономер-солемер, станция «Вода - 10». Александр Филиппович был участником научно-исследовательских экспедиций Института Океанологии к берегам Америки, исследовал воды Тихого океана и на нашем Дальнем Востоке, принимал участие в работе по оконтуриванию пятна загрязнения от промстоков БЦЗ на Байкале.
Из каждой экспедиции он привозил массу впечатлений, слайдов и подарков. Мы устраивали по этому случаю в КБ чай с просмотрами слайдов, интереснейшими рассказами и хохмами. Заканчивались они обязательно хоровым исполнением любимых романсов, до которых он был очень охоч.
А.Ф. Неермолов обожал стихи. Он читал их без счета и по ходу всегда обращал внимание на удачные рифмы. Ценил мелодию стиха, глубокую мысль, юмор, интересные сравнения. Очень радовался находке. У него была богатейшая коллекция таких находок. Он берег и лелеял их, хвалился ими и всегда разрешал ими пользоваться. Приходил в восторг от отдельных слов и словосочетаний. Например, о деревне Салзан (на Байкале) он говорил: «Замечательное слово, язык тяжелеет, во рту не умещается»… Или: «Послушай слово Хамардабан (хребет в Прибайкалье), во нагородили!»
Его любимое изречение «Смотрим и удивляемся!» прилипло к нам навсегда. Когда у него что-либо просили, он неизменно отвечал: «Хапен зи гевезен и шнель, шнель, шнель», что означало – бери и беги… «Бери и не отказывай себе ни в чем», «Как вам папуас?», «У нас с собой (всегда) было» (это о настоечке, которая всегда у него была в заначке) – и много, много других крылатых выражений.
Иногда Александр Филиппович писал стихи. На 8 Марта, на юбилеи (и только женщинам). Вот из него: «Сделай, создай, расцелуй и рискни // Только сейчас иль в ближайшие дни!» Казалось, он всегда был под знаком вдохновения как под кайфом. И хотел, чтобы другие тоже это испытывали. И многое делал для этого. Первая акустическая установка в конференцзале с динамиками на потолке – целиком и полностью детище Александра Филипповича.
Он ничего не бросал на полдороге. Не успел закончить, а уже совершенствует. Он умел разобраться в любой ситуации, подсказать и посоветовать. К нему шел весь институт. Шли и из других институтов. О нем ходили легенды как о кудеснике, желающем и умеющем научить любого человека, передать ему все, чем владеет сам. Он гордился успехами своих подопечных больше, чем своими.
Про Александра Филипповича можно говорить много и все в превосходной степени. Да он и был таким. Он всегда был в движении. Лыжи – от первого снега до первой травы, бег трусцой в компании и без, пешие переходы в институт, в сад, на природу. Когда-то у него была моторная лодка… Когда заходит солнце, светят звезды. Александр Филиппович – звезда первой величины. Он светит.
О НЕЕРМОЛОВЕ АЛЕКСАНДРЕ ФИЛИППОВИЧЕ. В. Герасимов (23-26 мая 2003)
Жизнь привлекательна уже тем, что каждый сущий в ней неповторим своим мироощущением и самовыражением, умением увлекать и готовностью увлекаться, искусством слушать и слышать, способностью радоваться и делиться радостью. И всякий раз эти и другие замечательные черты соединяются в различных сочетаниях и пропорциях, нередко иные качества могут отсутствовать или даже проявляться в противоположном, отрицательном смысле. Если же у кого-то все это в плюсах и заметно превышает фоновый уровень, то вам повезло на интересного друга, коллегу или собеседника.
Вот так и мне повезло многие годы знать и работать с Александром Филипповичем Неермоловым. А началось наше знакомство еще в мои студенческие годы, когда А.Ф. преподавал на кафедре радиопередающих устройств, а в стране начиналась знаменитая «оттепель». Происходило это во вновь организованном вузе Мин.связи (ныне там готовятся отметить уже 50-летие), куда пригласили маститых специалистов старой школы и относительно молодых головастых практиков из разных «контор» и «шарашек» столицы Сибири и ее окрестностей от Питера до Паужетки.
Неермолов в самом начале войны окончил техникум связи, но при комплектовании сибирских дивизий его «забраковали» - со школьных лет он носил очки. А потом удерживали по брони как необходимого спеца в системе приемо-передающих радиоцентров Новосибирска. К моменту нашей встречи он отработал с десяток лет на радиоцентрах, окончил Ленинградский институт связи (он называл его «Бонч», потому как ЛЭИС - имени Бонч-Бруевича). Среди преподавателей Неермолов был своим и на других профилирующих кафедрах: приемных устройств, телевидения, антенн и распространения радиоволн.
Он был заметен как по своей фактуре - высокий стройный брюнет с волнистой шевелюрой и пытливым «вострым» взглядом, -так и манерой держаться - свободно и живо излагал свой материал, был подвижен, даже порывист, остроумен и находчив в любой ситуации. С ним было интересно и студентам, и коллегам. Острые на язык студентки звали его между собой «Танцующий пират» (был в те времена бесшабашно-жизнерадостный фильм с таким названием испанского или латиноамериканского производства, где главный герой с зажигательными танцами и песнями преодолевал удары судьбы в компании грубых пиратов). Очень меткое было это прозвище. А.Ф., когда узнал об этом (уже в ИНХе), был в восторге и, как мы это видели, всегда безоглядно соответствовал этому определению.
Ну и, конечно, в 1961 году его пригласил в ИНХ бывший студент и коллега Лев Границкий, умница, любимец женщин и прочей публики, непоседа и генератор безумных идей, которыми он увлекал нужных ему людей, и потому идеи эти в большей части «причесывались» и обретали реальность. (Чуть позже и я оказался в ИНХе по этой же цепочке.)
Начальником КБ в те времена был Александр Филиппович Корецкий, а главным конструктором - Пельман Леопольд Григорьевич. Поскольку имя-отчество у начальника КБ и ведущего конструктора оказались одинаковы, дозволялось Корецкого А.Ф. называть Ермоловым, а Неермолова А.Ф. - Некорецким. Такие шалости украшали будни и порождали новые шутки, например, по поводу Пельмана и пульмана, Шульмана и кульмана. В «кумпании» электронщиков КБ сложилась доброжелательная творческая атмосфера. Лидером во всех смыслах был Филиппыч, как мы называли А.Ф., тогда как все прочие звались по именам. Но лидеру обязаны были соответствовать. Старались!
Разрабатывались в КБ несколько больших проектов: автоматизированные установки для спектрального анализа, для исследования экстракции, рентгеновский спектрометр, а еще - бесчисленное многообразие источников питания, стабилизаторов и терморегуляторов. Эти пеклись как блины, и ныне еще случается с изумлением встречать где-нибудь в реликтовых лабораториях изделия тех времен. Предметом особых забот и шуток была разработка нескольких приборчиков для исследования ПАВ, поскольку проблема ассоциировалась с мылом и пеной.
С приходом в ИНХ Васильева Я.В. появилось новое интересное направление работ в КБ. При этом заказчик фактически стал руководителем разработок и элегантно привил особое уважение к своим заказам (и к себе!). Образовался тандем Васильев-Неермолов, определивший всю дальнейшую деятельность А.Ф.
Однако, в эти же времена возникали достаточно продолжительные «зигзаги» в увлечениях А.Ф. Один из них, с Крюковым П. А., увенчался многомесячным тихоокеанским круизом через Японию, Гавайи, США, Перу и остров Пасхи, а также экспедициями на гидротермальные источники Камчатки. «Флирт» с СИБИЗМИРом провел Неермолова водным путем из Красноярска через Енисей, Севморпуть, Беломор-Балтийскую и Волго-Донскую системы в Черное море, далее через Кавказ на Каспий и потом, железной дорогой, через Среднюю Азию в Новосибирск (широтные исследования космических излучений).
Эти экзотические маршруты были обеспечены кропотливой предварительной работой, которую А.Ф. выполнял всегда увлеченно и с полной самоотдачей, как и все, что доводилось: застолья, песнопения, прогулки и беседы. Казалось, у него не было невзгод, он никогда не жаловался на быт, здоровье, начальство или дураков, хотя был нетерпим к хамству, лицемерию, лености, лживости и жадности. Все это пресекалось при малейшем проявлении и отвергалось со всею силою слова и презрения, которыми он владел изрядно. Он был естественен всегда, легко делился своим опытом, с живым интересом воспринимал мнение других и все новое, никогда не опасался «потерять лицо», а если случались «промахи», то это было дополнительным поводом повеселиться.
Именно отсутствие какого-либо чванства, рефлексирования или комплекса неполноценности создавало вокруг Филиппыча особую ауру доброжелательности и свободы. Особо хочется отметить его любовь к изящной словесности, афоризмам, песнопениям в компаниях и всяческому жизнерадостному времяпрепровождению. Уже в зрелые годы он увлекся легкой атлетикой, лыжами, участвовап во всех институтских мероприятиях, имел очень приличные результаты.
И, конечно, в семье у Неермоловых всегда была та же атмосфера доброжелательности, добродушного острословия, гостеприимства, благополучные, беспроблемные дети и внуки...
«Если хочешь быть счастливым - будь им!» Это классическое наставление полностью соответствовало образу жизни и мыслей Александра Филипповича.
Я полагаю, он прошел счастливо свой славный путь (12.12.1923 - 21.04.2000), занимаясь любимым делом, общаясь с приятными людьми и щедро рассыпая искры своего оптимизма и жизнелюбия.
Инженер А.Ф. Неермолов (1923–2000). Я.В. Васильев
Настоящих людей так немного…
Б.Окуджава
В далекие советские времена в ИНХ было свое СКБ – специальное конструкторское бюро, а в СКБ – группа электроники. Начальником СКБ сначала был фронтовик Леопольд Григорьевич Пельман, затем Игорь Георгиевич Ларионов, ну а душой небольшой группы электроники был Александр Филиппович Неермолов. “Бумажная” продукция СКБ воплощалась в макетные образцы в мастерских и КИПе института, а затем в изделия на Опытном заводе СО РАН. Мастерские были завалены заказами, а на Опытном заводе были “квоты”, за которые боролись институты.
От прибора к системе управления
С Александром Филипповичем меня связало многолетнее и плодотворное сотрудничество. Всё начиналось с решения частных задач, — со схем автоматизации установки для измерения магнитной восприимчивости. Постепенно стало ясно, что некоторые удачные технические решения представляют общий интерес, поэтому следующим естественным шагом был переход к тиражированию приборов на Опытном заводе СО РАН. Так возникла разработка серии прецизионных регуляторов температуры, завершившаяся выпуском модельного ряда ПИТ3. Нужно иметь в виду, что в то нерыночное время импорт был практически невозможен, российское научное приборостроение находилось на крайне низком уровне, так же как и элементная база электроники. Поэтому появление надежного и простого в эксплуатации прибора, который по функциональным возможностям превосходил зарубежные образцы, хотя и уступал им по сервисным возможностям, дизайну, габаритам и пр., позволило поднять уровень многих экспериментальных работ сначала в ИНХ, затем в институтах СО РАН, а позднее и в других организациях. Не удивительно, что прибор стал пользоваться большим спросом, но поразительно, что электронный прибор, разработанный более тридцати лет тому назад, можно и по сей день увидеть работающим!
Шаг за шагом эта деятельность приняла систематический характер, сформировалось направление. Когда в институте вплотную подошли к задаче автоматизации ростовых процессов, потребовалось почти с нуля разработать не прибор, а систему управления, включающую несколько локальных контуров регулирования и целую гамму устройств. Браться за такое дело в химическом институте с группой электроники из 4-х человек казалась авантюрой. Но разговоры о том, что Институт вступал в безнадежную конкуренцию с отраслевыми НИИ, в которых автоматизацией занимались целые отделы, не остановили А.Ф Неермолова. Благодаря его таланту, умению до конца использовать возможности, заложенные в электронных компонентах, способности отойти от канонов при выборе технических средств и во время использовать новейшие достижения техники, ИНХ не только успешно решил эту задачу, но и оказался в лидерах.
Значимость, влияние А.Ф. Неермолова на дела Института отнюдь не определялись его должностным статусом, Участие А.Ф. во многом определило вектор развития ростовой тематики. Но, конечно, эта тематика только одной, пусть самой значительной, из сфер его многогранной деятельности. А.Ф. разрабатывал электронику для рентгеновских спектрометров, для приборов для исследования водных сред, участвовал во многих научных экспедициях института. Трудно переоценить роль А.Ф как добровольного консультанта работников КИПа, а также сотрудников лабораторий, в которых имелось оборудование, оснащенное сложными электронными устройствами. он активно включался в общественные дела института, и невозможно перечислить всё, где его участие оставило долгий след.
Инженер с большой буквы
Во многом успехи А.Ф. Неермолова связаны с активным владением теорией и способностью постоянно углублять и расширять свои знания по мере решения тех или иных конкретных задач, а также способностью в нужной мере вникать в сущность смежных областей. А.Ф. пришел в ИНХ в 1961 году специалистом по радиосвязи, имея за плечами более 15 лет стажа работы по специальности на разных должностях, включая эксплуатацию радиостанции, преподавание в вузе и работу в закрытом НИИ. Уже работая в ИНХ, А.Ф. изучил основы теории автоматического регулирования и измерительной техники. При этом, в отличие от большинства собратьев по цеху, А.Ф. Неермолов считал необходимым разбираться в физических основах действия устройств – автоматизируемых объектов, датчиков, исполнительных механизмов, систем ВЧ нагрева и т.д., овладел тем, что называют системным подходом.
Одно дело быть прослыть первым специалистом-электроником среди химиков, другое – стать выдающимся инженером, признанным в профессиональной среде, а именно таким был Александр Филиппович. Такая иллюстрация. На волне популярности регулятора ПИТ3 к ИНХу обратились специалисты ГИРЕДМЕТа, надеясь с помощью этого прибора решить проблему регулирования теплового режима процесса роста кристаллов КРТ (Cd-Hg-Te). Приехав в подмосковный Подольск на Опытный завод ГИРЕДМЕТа для запуска прибора, А.Ф., как всегда, сначала основательно вник в устройство и работу технологической установки. Повозившись с аппаратурой, А.Ф. вскоре показал изумленным заказчикам, как задача решается имеющимися в отделе автоматизации ГИРЕДМЕТа средствами, лишний раз продемонстрировав себя специалистом по регулированию температуры, а не по конкретному прибору.
Таких “пришел, увидел, победил” было немало. Мне пришлось быть свидетелем подобных сцен в НИИМВ в Зеленограде, в Московском институте стали и сплавов, на заводе ГОСМЕТР в Ленинграде, в Институте Монокристаллов в Харькове и т.д. и т.д. Другие примеры. После того, как в ИНХ самостоятельно решили задачу весового контроля процессов роста кристаллов, приглашенные на конференцию в Новосибирск ведущие ученые московского ЦНИИ комплексной автоматизации МИНПРИБОРа, которые были пионерами метода в СССР, наконец, решились поделиться с нами своими техническими “секретами”. Гости показывают А.Ф. схему дифференциатора медленных сигналов. А.Ф. в ответ объясняет, как задача решается проще и лучше, и, не заботясь о дипломатии, заявляет: «Если у вас есть что-либо действительно интересное, давайте к нему и перейдем». Когда в Ленинграде на конференции по механотронике А.Ф. показал свой подход к управлению вентильными моментными двигателями ведущему разработчику из аэрокосмического НПО “Ленинец” профессору А.Г. Микерову, тот только развел руками: “Так вы все можете делать сами, наша помощь вам не нужна”.
* * *
При фантастической результативности А.Ф. отнюдь не был трудоголиком. Дело не только в том, что он любил и умел отдыхать, был человеком многогранных интересов, а еще в культуре труда. Никакого фанатизма не было в его работе, она не была для него наркотиком. Он всё делал увлеченно, красиво, даже с некоторым артистическим шиком, сохраняя при этом рационализм и ясное осознании цели. В самых трудных и цейтнотных ситуациях он не терял головы и не раздражался и вдобавок умел во время остановиться, чтобы обдумать проблему. Зато, бывало, мог расстроиться по пустякам.”Вот не могу себя просить - сжег прибор”. А “прибор” — копеечный списанный миллиамперметр.
При всей своей общительности и коллективизме Александр Филиппович всегда оставался в высшей степени независимым человеком. Когда-то я стал терзать его своими сомнениями, а не столкнул ли я его на ложный путь. А.Ф. отреагировал сразу: “Обо мне не беспокойтесь. Все решения я принимаю сам”. В то время А.Ф. работал в СКБ. Когда в реформенные перипетии по штатному расписанию Александр Филиппович оказался моим подчиненным, это никак не повлияло на его независимое поведение. Как и раньше, чтобы А.Ф. взялся за дело, достаточно было обсудить с ним существо и значение задачи, раскрыть её связь с общими задачами Института. Правда, от тех, кто вздумал управлять его талантом начальственными указаниями, довелось слышать: “Хороший специалист, но характер – тяжелый”.
Его выбор – самому заниматься творческой работой, конкретными делами, конкретными техническими разработками, его целью всегда были дело и результат. Именно благодаря этому он на протяжении всей жизни сохранял острый ум и способность к творчеству. Однажды, когда А.Ф. отказывался в очередной раз от руководящего поста, некий начальник, который при низком росте ухитрялся смотреть на подчиненных сверху вниз, стал ему объяснять, что всякий уважающий себя человек должен стремиться к карьерному росту. Всегда вежливый Александр Филиппович вдруг резко перешел на “ты”: “Милый мой, неужели ты думаешь, что если бы я хотел быть начальником, я бы им не был?”
Одно из таких нонконформистских решений – отказ от защиты диссертации. Были не только публикации и высокая оценка профессионалов, был написан “том”, который оставалось только “причесать”. Но, в какой-то момент, А.Ф. заявил, что предстоящая процедура ему не по душе. При этом он ничуть не сожалеет, что проделал огромную работу по подготовке текста, так она помогла ему систематизировать результаты, продвинуться в теории и т.д…. Тогда сама мысль отказаться от защиты, имея в руках написанную диссертацию, казалась всем дикой, не говоря о том, что в то время “остепенение” было единственным способом увеличить зарплату.
Независимость образа мысли, подходов, сказалась на характере его технических решений. Он ставил во главу угла поиск наилучшего решения задачи, и не стремился к оригинальности ради оригинальности, не искал решений, “не имеющих аналогов”. С годами А.Ф. сумел преодолеть синдром “придумано не нами” и научился безжалостно отказываться от своих “придумок”, когда наталкивался на уже известное решение, если оно было лучшим. Поэтому его разработки отличала подлинная оригинальность.
Он терпеть не мог “наворотов”, у него была страсть добиваться нужных функций приборов и систем предельно простыми техническими средствами. Сделать квадратор напряжения на двух пассивных элементах – да такое никому и в голову не придет! Один из последних подобных примеров – программатор геометрии кристалла на простых пересчетных микросхемах.
Тогда всем, и конечно, Александру Филипповичу, было ясно, что время этих схем ушло, и что нужно переходить на вычислительные системы. Тем не менее А.Ф. решил сделать на старой технике ’”времянку” пока идет освоение компьютерных систем. Ему предрекали, что схема получится безнадежно сложной и громоздкой, но он нашел невероятно простое и изящное решение для аппроксимации нужных функциональных зависимостей на “пересчетках” и, в итоге, производственные ростовые установки до сих пор работают на этой схеме, непревзойденной по надежности.
Кстати, в своем духе, постепенно АФ отказался от оформления изобретений. Процедура проталкивания изобретения через все стадии, когда для эксперта из ВНИИГПЭ хитро закрученная косноязычная словесная формулировка становится важнее идей и подлинных достоинств изобретения, вызывала у него невыразимое отвращение и выводила из того творческого состояния, которое для него было превыше любых внешних признаний.
А.Ф. любил и умел добиваться надежности и удобства эксплуатации разработанных изделий. От него нельзя было услышать, что те или иные упущения в разработке связаны с тем, что заказчик упустил некие требования в техническом задании.
Ёще один штрих. Александр Филиппович щедро дарил идеи. Такой пример. Когда на Феодосийском приборостроительном заводе внедрялся регулятор ПИТ3, я заметил, что заводчанам кажется, что они сами добрались до технических решений по усовершенствованию прибора, на которые их навел А.Ф.. “Зато они будут лучше продвигать дело, считая прибор своим, а мы сможем заняться другим делом”, — отреагировал АФ. И действительно, вскоре заводское КБ стало действовать инициативно, создав на базе нашего прибора серию регуляторов РИФ.
К своему здоровью А.Ф. относился также толково, по-хозяйски, рационально, как он делал всё; словно содержал в порядке не собственный организм, а сложный прибор. Мало кто знал, что этот жизнерадостный человек долгие годы прожил с тяжелой болезнью крови, при которой средняя продолжительность жизни всего три года. Одного этого диагноза другим было бы достаточно, чтобы пасть духом и сделать невыносимой свою жизнь и жизнь окружающих. А.Ф. тогда сказал: “А я все время всегда буду считать, что у меня болезнь только что обнаружили и у меня всегда впереди еще три года”. Он всё изучил, пунктуально соблюдал все рекомендации, но главную ставку сделал на свой активный стиль жизни. Был спортивным не только на лыжне. Зимой носил легкую куртку, так как не ходил, а почти бегал. Как-то во время командировки в Феодосию мы с ним собрались на морскую экскурсию. С утра выкупались, подошли к пристани, где покупали билеты, и узнаем, что теплоход идет от другого причала. Настроение испорчено, но А.Ф. командует: “Да тут и трех километров не будет, а у нас еще целых 15 минут. Побежали”. И потом: “Нормальная пробежка, теперь можно и посидеть на этом теплоходе”.
Он работал, сохраняя бодрость духа, до последних своих дней в прямом смысле этих слов. В последний свой приход в ИНХ в апреле 2000 года он еще что-то исправил, был как всегда приветлив, интересовался окружающим. Восхищался работой приобретенного лабораторией цифрового фотоаппарата. Через несколько дней его не стало…
Как сказал классик, “решающую роль в работе играет не всегда материал, но всегда мастер”. Сегодня, когда технические средства электроники шагнули далеко вперед, разработанные А.Ф. Неермоловым приборы продолжают работать, и им нет достойной замены. Они сработаны добротно, с любовью к делу, которую не могут заменить никакие “рыночные рычаги”. Может быть, поэтому одно его присутствие в коллективе уже благотворно меняло климат. Нам крупно повезло, что такой высококлассный специалист и обаятельный человек прирос к нашему химическому институту.
Мороз Николай Клавдиевич (18.04.1938 - 29.07.2017)
В память о Николае Клавдиевиче Морозе….
Козлова Светлана Геннадьевна, д.ф.-м.н., зав. Отделом структурной химии ИНХ СО РАН.
26 апреля 1986 года на четвёртом энергоблоке Чернобыльской АЭС произошла авария. В аварийно-спасательных и восстановительных работах приняли участие более 500 тысяч человек, в том числе и Николай Клавдиевич Мороз. Эту аварию мы начали активно обсуждать в лаборатории после разговора Святослава Петровича Габуды (заведующего лаборатории радиоспектроскопии ИНХ СО РАН) по телефону с академиком В.А. Легасовым, который входил в состав правительственной комиссии по расследованию причин и по ликвидации последствий Чернобыльской аварии. С.П. Габуда предложил использовать для ликвидации последствий аварии природные цеолиты. Я не знаю, сыграл ли какую-нибудь роль этот звонок, но буквально через несколько дней в СО РАН СССР на базе Института геологии и геофизики, была создана группа из специалистов по цеолитам, которая вылетела в Москву, а затем в Чернобыль.
От нашей лаборатории в состав этой группы вошел Николай Клавдиевич (в газете «Наука в Сибири», 1987, № 26, стр. 1. можно найти «упоминание» об этих событиях). Когда он вернулся, мы с большим нетерпением ожидали от него подробных рассказов о том, что там произошло, и что происходит. Однако Н.К. Мороз сразу сказал, что он дал подписку о неразглашении, поэтому подробно ничего не может рассказать. Тем не менее кое-что рассказал, и я поняла, что авария действительно была катастрофой.
В задачу группы входило создание цеолитсодержащих сорбционных колонок для экстракции радиоактивных элементов из воды с р. Припять. В помощь научным сотрудникам были прикомандированы военнослужащие. Старшему по званию офицеру объяснили, что нужен цеолитсодержащий туф. На следующий день, к удивлению Н.К. Мороза, на железнодорожной станции уже стоял грузовой состав с цеолитсодержащим туфом из ближайшего клиноптиллолитового месторождения, но в вагонах находились громадные куски породы, которые были непригодны для экспериментов с колонками. К сожалению, научные сотрудники при первом разговоре с военными не успели сказать, что туф должен быть в виде определенной фракции. Когда объяснили военнослужащим, что требуется, то, к ещё большему удивлению Николая Клавдиевича, на следующий день опять на станции стоял железнодорожный состав, но уже с необходимой фракцией туфа.
Цеолитсодержащие колонки, конечно, были сделаны, и, конечно, сработали в нужную сторону, причем сами колонки стали «светить» радиацию так, что пришлось ими специально заниматься и утилизировать, т.к. они создали дополнительную опасность для окружающих. Были составлены акты о том, что цеолиты можно использовать для дезактивации грунтовых вод и почв. Однако какой-то Чиновник отказался подписывать эти акты (Чиновник опасался чего-то…, как прокомментировал Н.К.). Тогда Николай Клавдиевич стукнул табуреткой об пол и потребовал от Чиновника, чтобы тот на актах написал, что «отказывается подписывать акты». В результате Чиновник всё подписал.
Николай Клавдиевич рассказывал, что их группу каждый день привозили и увозили на автобусе, а жили они за 100 километров от своего рабочего места. Однажды автобус остановился, они вышли на улицу, и на грудь к Николаю Клавдиевичу бросилась женщина в возрасте его матери со словами: «Сынок, скажи, что с нами будет?» Он не смог ей ответить, т.к. «к горлу подкатил ком»… Даже в лаборатории, когда мы слушали этот рассказ, было видно, что ему трудно об этом вспоминать.
Каждый день по вечерам, после работы, всем участникам-ликвидаторам аварии бесплатно выдавалось сухое красное вино объемом 0,75л с целью очищения организма от радиации. По словам Николай Клавдивича, вино было «правильное во всех отношениях» (марку вина я не запомнила), и рассказывая об этом Николай Клавдиевич улыбался.
За участие в ликвидации последствий Чернобыльской аварии Николай Клавдиевич Мороз награжден орденом «Знак Почета» 1986 г., является лауреатом государственной премии 1995 года «За разработку квантовохимических и радиоспектроскопических методов в химии твёрдого тела». На боковой стороне памятника «Пострадавшим от воздействия радиации» выгравировано имя Н.К. Мороза (Нижняя зона Академгородка м-н, Советский район, ул. Российская, Новосибирск).
06.10.2021 г.
Мои воспоминания о Николае Клавдиевиче Морозе
Мороз Элла Михайловна, д.х.н.
С Николаем Морозом я познакомилась в 1955 г., когда мы оба, окончив свои школы с золотыми медалями, подали заявление на физфак Ростовского-на-Дону университета. Мы учились в одной группе. Николай был самым успешным и часто наша преподаватель мат-анализа говорила: «Коленька, выйди к доске и покажи этим болванчикам, как правильно решить эту задачу». Естественно, «Коленьку» недолюбливали. Мне пришлось хуже всех: почему-то преподаватель по лабораторным работам поставил нас в пару, и Коля гонял меня «в хвост и в гриву», заставляя выполнять «черную» работу. Я плакала и пожаловалась преподавателю на «угнетающего» меня Мороза, а он засмеялся и пророчески сказал: «Вот сейчас плачешь, а потом выйдешь за него замуж!». Так оно и вышло, но…, спустя 5 лет.
Николай был самым талантливым в группе и после первого курса в числе лучших был отобран для продолжения учебы на 2-ом курсе Московского Физико-технического института, который окончил в 1961году. Он часто приезжал домой в город Ростов и только тогда мы подружились.
После окончания 4 курса мы пришли просить благословения у его мамы. Екатерина Авдеевна была из семьи священника и глубоко религиозна. Она посмотрела на сына, на меня и сказала: «Коленька, ты ведь мне обещал жениться на дочери Никсона, а привел в дом дочь сторожихи!». Так я получила вторую порцию «угнетения». Но, тем не менее, я была оставлена в доме Морозов (на просмотр!), а Коленька поехал в Долгопрудный - учиться. Успешно пройдя «испытательный срок» в течение почти года, нам разрешили зарегистрировать брак. Еще полгода мы жили врозь: Николай заканчивал Физтех (обучение было на полгода больше, чем в университете), а я поехала по распределению в Таганрог в пединститут преподавать общую физику.
После окончания Физтеха, получив красный диплом, Николай был распределен в Институт теплофизики СО РАН с предварительной двухгодичной стажировкой в Москве в Лаборатории № 2 (московская лаборатория измерительных приборов АН СССР (ЛИПАН), ныне Институт атомной энергии АН) в лаборатории Е.В. Завойского, где он работал со второго курса и защищал диплом. Меня, как жену, имеющую диплом физика РГУ, тоже взяли в Институт теплофизики, но я проходила стажировку сначала в МГУ на кафедре кристаллографии геологического факультета, руководимой академиком Н.В. Беловым, потом - в московском Институте кристаллографии АН, в его же лаборатории. В Москве, в общежитии АН на 4-ой Черемушкинской началась наша семейная жизнь, и каждый из нас стал входить в большую науку.
Жизнь в Москве была насыщенной: мы посещали семинары в Институте физических проблем, которыми руководил академик П. Капица, присутствовали на защитах диссертаций. Впечатления от этих научных собраний были потрясающие, особенно у меня, приехавшей из провинции. Поражала полная свобода высказываний и широта дискуссий. Никто никого не стеснялся, даже мне, провинциалке казалось, что некоторые вели себя невежливо, не считаясь со званиями и чинами. Мороз был одним из них. Такое было время! Запомнились однажды сказанные слова П. Капицы по поводу одной из диссертаций: «Меня поражает огромное количество диссертаций, которые ничего не доказывают и ничего не опровергают, а только что-то подтверждают». После таких слов казалось, что защита диссертации для нас – дело далекого будущего. В общежитии продолжались споры на различные темы. Жили дружно, были объединены тем, что мы все – будущие сибиряки!
Кроме науки в Москве мы с Николаем увлеклись спелеологией, ходили на тренировки, а потом участвовали в экспедициях на Кавказе, в Крыму. Приехав в Академгородок в 1961 году, мы стали «папой и мамой» спелеологии в Новосибирске, познакомились с выдающейся секцией спелеологии в Красноярске, где были ассы. На всех слетах красноярцы, одетые в галоши и со связанными одеялами, вместо веревок, «давали фору» хорошо экипированным москвичам. В нашу секцию входили такие, ставшие потом очень известными учеными, как Лев Сандахчиев, Виталий Штейнгарц.
Это была веселая компания людей, ценящих науку и умеющих по-человечески дружить: все оборудование мы покупали за свой счёт или делали своими руками, в экспедиции ездили во время своих отпусков, часто проводили вместе праздники. Споры и дискуссии были самыми разными, начиная о том, как воспитывать и лечить детей и кончая насущными вопросами проведения эксперимента. Самые хорошие воспоминания о случаях, происходивших с нами буквально на грани жизни и смерти в экспедициях, когда искали друг друга в красноярской тайге или выбирались по примерзшим вертикальным лестницам из пещер Урала. Кажется, секция спелеологии существует при НГУ до сих пор.
Предполагалось, что научные исследования, начатые в Москве, мы продолжим в Новосибирске. Однако по разным причинам этого не произошло, и мы начали работать по другим темам, успешно в будущем защищая свои диссертации. Вскоре после нашего приезда тяжело заболел наш руководитель член-корреспондент АН П.Г. Стрелков. Отдел оставался «без руля и ветрил» и через некоторое время в криогенный корпус в качестве руководителя отдела был назначен д.х.н. С.С. Бацанов.
Приход химика Бацанова вызвал бурную реакцию со стороны физиков и началась борьба за «независимость», которая привела Николая, в конце концов, в Отдел низких температур Института неорганической химии, а я вместе с довольно большим числом сотрудников была переведена в отдел физических методов Института катализа. С 1970 года наши пути с Николаем уже шли «параллельно», хотя оба продолжали заниматься структурными методами: Коля ЯМР-ом, я – рентгенографией.
Коля играл ведущую роль в нашей с ним семье, его руки были просто незаменимы. В те времена, когда не было ни инструментов, ни материалов, Мороз делал всё сам! Это качество он передал Максиму – нашему с ним сыну. После 1971 года мы с ним жили уже в разных семьях, но общались не только потому, что у нас был общий сын, но и потому, что хорошо знали и доверяли друг другу. Наши «разноматерные» дети всегда были дружны и сохранили свои отношения и после ухода их отца.
Николай, как очень грамотный физик, имеющий лучшее образование, которое можно было тогда получить в России, всегда щедро делился знаниями. У него можно было получить консультацию по любому вопросу из любого раздела физики, поскольку он удивительным образом сочетал в себе экспериментатора и теоретика. Умение поддержать человека в тяжелую минуту – одна из главных черт личности Николая. Поэтому в Академгородке, он пользовался большим авторитетом, как очень эрудированный физик и доброжелательный человек, желающий и умеющий помочь каждому.
Николая Клавдиевича знали многие.
Светлая память об этом нестандартном, замечательном человеке сохранится на долгие годы!
На фото слева направо - сын Н.К. Мороза, его внук и он сам.
Мороз Элла Михайловна, д.х.н., «работающая пенсионерка»
 «Наука в Сибири», 1987, № 26, стр. 1 |
Птицын Борис Владимирович (18.01.1903 – 02.01.1965).
Период работы в ИНХе: 1957 – 1965.
Член корр. АН с 1960; зав лабораторией благородных элементов; с 1959 г. – зам. директора по научной работе.
Награды: Орден Красной Звезды (1956), Орден «Знак Почета» (1951), медаль «За боевые заслуги (1952).
Советский химик-неорганик, член-корреспондент АН СССР (с 1960). Окончил Ленинградский университет (1929). Работал в Военно-морской медицинской академии в Ленинграде (с 1945 года профессор), в Институте по изучению платины и других благородных металлов (до 1935), в Радиевом институте (1945-1954). В 1956-1959 в Ленинградском технологическом институте, с 1959 года в Институте неорганической химии СО АН СССР и одновременно профессором Новосибирского университета. (18.01.1903 – 02.01.1965)
Основные работы посвящены химии соединений платины и редких металлов. Изучал (1931) совместно с А.А. Гринбергом термическое разложение аммиакатов двухвалентной платины и исследовал взаимодействие хлороплатината калия с глицином, в результате чего были получены оба теоретически возможных изомера внутрикомплексной диглициноплатины и положено начало исследованиям комплексных соединений металлов с аминокислотами. Исследовал действие окислителей на тиосульфат- и тетратионат-ионы. Исследовал устойчивость комплексных соединений в растворах. Разработал (1954) метод определения констант нестойкости комплексов, названный методом смещенного равновесия. Создал методы получения ряда комплексных соединений переходных металлов (урана, циркония и ниобия) и изучил их строение. Разработал (1957) один из методов выведения из организма стронция-90.
Воспоминания о Борисе Владимировиче
Б.М. Аюпов; А.В. Беляев; В.С. Данилович; М.К. Дроздова; С.В. Земсков; С.П. Храненко; Л.Г. Лавренова; Э.Д. Линов; Б.И. Пещевицкий; З.А. Савельева; В.В. Бердышев
Б.М. Аюпов
Шел 1959 год. Открылся Новосибирский государственный университет и по этому случаю мы – студенты первого набора – съездили на месяц в колхоз. Наконец, начались занятия. Ввиду, практически, отсутствия учебников и студентов старших курсов, у которых можно было позаимствовать конспекты, качество чтения лекций и их запись являлось залогом успешной сдачи экзаменов. Пожалуй, самым ярким лектором в университете для нас был Борис Владимирович Птицын. Весь облик его был весьма основательным: коренастая фигура, спокойное выражение лица уверенного в себе человека. Читал он лекции по потрёпанной тетради с коленкоровыми корочками. Было ясно, что эта тетрадь и правдой послужила своему хозяину много лет.
Курс назывался, где-то, "Химия неорганических соединений", но на самом деле Борис Владимирович нам рассказывал об основах физической химии. Негромкий голос, чёткая дикция, использование минимума формул, применение образных сравнений позволяли ему в удобной для вчерашних школьников форме представлять новые для них понятия и термины. Так, например, осмотическое давление иллюстрировалось "теорией чая": какая должна быть концентрация сахара в чае, чтобы последний мог утолить жажду?
Я представляю, что такое владение материалом и такое искусство общения с аудиторией помогло многим моим сокурсникам так же успешно заниматься педагогической деятельностью.
А.В. Беляев
В жизни мне везло на хороших людей. Начало моей профессиональной деятельности совпало с работой в лаборатории профессора Б.В.Птицына.
Борис Владимирович обладал удивительным свойством - располагать собеседника к себе. Будучи член-корр. Академии наук, профессором, человеком высокой культуры, общаясь с начинающими научными сотрудниками, он создавал особую атмосферу. Абсолютно не чувствовалась разница между ним, умудренным знаниями и опытом, и начинающим неофитом, едва закончившим университет и получившим диплом с теми оценками, которые еще не проверены и не подтверждены жизнью. Мне кажется, что это не было специальным приемом, просто был личностью, которая не обращает внимания на то, как он выглядит со стороны. Это была его жизнь, его способ действия, его живая реакция на все окружающее.
Первое, что сразу бросалось в глаза - это очень четкая система работы и повседневный поиск нового. Своим сотрудникам, а мне довелось быть одним из первых его сотрудников здесь в Сибирском отделении, он не давал покоя. У него было заведено святое правило - независимо от того, как шли дела в течение недели, каждый раз в неделю обязан был иметь беседу с ним на научные темы. В те времена других тем не обсуждали с руководителями работ. Мы все - это я, Р. И. Новоселов, З.А. Музыкантова, Н. М. Николаева, С. В. Земсков, каждую неделю звонили Борису Владимировичу и договаривались о том, когда нам поодиночке явиться к нему, каждому в свой день. В коттедж мы ходили в то время, когда Борис Владимирович после инсульта был ограничен в своих возможностях работать в Институте. До болезни беседы были на рабочем месте. Хочешь, не хочешь, а ты должен идти и рассказывать, что сделано за неделю. Бывали такие случаи: "Борис Владимирович, никаких новых результатов нет". "Нет, Вы все равно приходите. Обсудим, что будем делать дальше". И действительно, получалось так, что невозможно было оказаться в тупике, когда наступила безыдейность, и ни в какую не идет эксперимент. Побеседовали, поговорили, что-то отложили, что-то наметили. Это не было мелочным контролем с его стороны, это было побуждение к творчеству. Приходил я к нему в разные времена его деятельности: когда он был энергичен и когда силы убывали после болезни и ближе к кончине. Поражало, что человек не может не размышлять над теми проблемами, которыми занимаются в его лаборатории. Обязательно, даже когда физическое состояние ему не позволяло этого делать, все равно он стремился это делать.
У Бориса Владимировича было две ипостаси. С одной стороны - это был ученый, занимающийся химией координационных соединений, а с другой - это педагог, преподаватель, воспитатель студентов. Либо научные проблемы, либо вопросы преподавания (подготовка лекций, учебных пособий), этим он жил. Припоминаю такой эпизод. Как-то прихожу домой, а жена мне говорит: Слушай, тебя шеф вызывает". Дело было уже к вечеру, даже к ночи. Я. конечно, помянул царя Давида и всю кротость его, но тем не менее пошел. Прихожу. А, наверное, неделю назад как раз случился инсульт у Бориса Владимировича. Я первый раз в жизни видел человека в таком состоянии и это меня потрясло. Парализованная половина лица была совершенно мертвой. Жила только одна сторона. И вдруг он с трудом мне говорит: "Вот тут я пособие написал. Нужно сделать окончание по потенциометрии. Возьмите и сделайте. Через неделю мне вернете”. Я, конечно, ничего не сказал, забрал все это и совершенно ошалелый вернулся домой. Пособие я дописал и через неделю отдал. Это первое пособие для студентов-химиков НГУ, большая часть написана им, моя там какая-то крошка, где-то сейчас валяется. Но, говорят, что студенты всегда любили пользоваться этим документом в качестве шпаргалки.
Борис Владимирович обладал еще одной интересной чертой. Он очень быстро составлял мнение о собеседнике или о сотруднике, проводил незаметные испытания на всякую устойчивость: на твердость мнения, компетентность, отношение к определенным вопросам. Со стороны это было совершенно незаметно. После этого он решал и его доверие порой превышало все возможности того, кому он доверял.
Как-то раз призывает меня к себе и говорит: "Борис Иванович будет читать такой-то курс лекций, а Вы пойдете читать курс неорганической химии геологам". Я ему: "Борис Владимирович, ведь я же неорганической химии не знаю. Мне нужно подготовиться хоть немного". Он на это: "Нет, завтра первая лекция". Протестовать было невозможно и мне пришлось прочитать этот курс и, как говорят, не так уж плохо.
Попытки уговорить Бориса Владимировича разрешить посещение его лекций сразу же аргументировано отвергались. На мое такое заявление он мне сказал следующее: "Знаете, Анатолий Васильевич, я категорически запрещаю Вам слушать меня по одной простой причине. Вольно-невольно Вы будете у меня заимствовать, начнете копировать и потеряете тот оригинальный стиль, который должен быть присущ каждому лектору". Я не понял этой ситуации. Посещать лекции шефа запрещено, так что сам изобретай, как ты будешь читать, и что получится. Потом я это оценил, уже много лет спустя, когда слушал лекции учеников его друга, профессора Л.М.Волштейна. Прекрасные лекции по содержанию, форме, по постановке, но меня всегда слегка душил смех, потому что ученики повторяли даже интонацию. Я подумал - вот два друга, два профессора, два крупных педагога, но совершенно разные подходы. Один как ДНК штамповал учеников, и они, действительно, повторяют в лекционном курсе своего учителя. Второй же делал совершенно противоположное - доверив, давал возможность развиваться самобытным талантам, что будет слишком нескромно сказано, точнее - некоторым способностям. Такой подход способствовал тому, что с ним было очень интересно работать, и в тоже время - ответственно.
Борис Владимирович обладал удивительной способностью - интуитивно, мгновенно оценивать потенциальные возможности человека. Припоминаю такой случай. После вступительных экзаменов по химии на факультете естественных наук на собеседование приглашаются абитуриенты, которые имеют высокий, но не проходной балл. Собеседование прошло. Мы начинаем обсуждать кандидатуры. Вдруг дверь распахивается и стремительно врывается симпатичная девочка и почти кричит: "А я хочу, чтобы меня выслушали! Почему мне не дают возможности побороться за место?" Борис Владимирович говорит: "Пожалуйста, присаживайтесь". Она села. Он тут же задает ей пару вопросов , та отвечает, вся возбуждена. Он говорит: "Хорошо, идите, Вас зачислят". Героиня этого эпизода и поныне работает в одном из институтов СО. С ее именем связано одно из крупных научных достижений СО АН СССР.
Эта способность мгновенной оценки потенциальных возможностей человека проявлялась в самых разнообразных ситуациях. Однажды Рудольф Иванович вышел с идеей заняться изучением кинетики с использованием окислительно-восстановительных потенциалов. Как только он сказал об этом Борису Владимировичу и показал первые результаты, мгновенно все, что нужно, было предоставлено. Более того, он всегда стремился любого своего сотрудника представить и познакомить с очень крупными учеными. Ну, куда там старшему лаборанту в компанию профессоров. Как-то я ему сказал: "Борис Владимирович, я не пойду. Что мне там делать?" Он говорит: "Нет, нужно. Вы сидите и слушайте". Сидят Птицын, Волштейн, Яцимирский и обсуждают какие-то проблемы координационной химии. И я сижу, но нет ощущения "болвана", буквально через несколько минут стало интересно. Мы не чувствовали себя некомфортно на таких встречах. Особым иллюзиям мы не предавались и разницу между профессором и старшим лаборантом ощущали очень хорошо. Сейчас я вижу, что это был старый демократичный дух науки, без которого не может развиваться сама наука. Команд, приказов или раз и навсегда установленных истин не существовало. Мне кажется, что эта черта была присуща старой профессуре, тому сообществу, которое существовало задолго до того времени, когда я родился. Обратите внимание, часто ли сотрудники приглашаются для бесед на научные или другие темы в дом профессора. В течение уже многих лет я что-то не вижу этого. Все это утрачено. Для старой школы, по рассказам, - это было обычное явление. Студент приглашен профессором к нему в дом, он равноправный член этого общества, несмотря на разность в социальном статусе, выражаясь современным языком. Истинный демократизм, хотя слова "демократизм", "демократия" никто из них никогда не произносил.
Один из эпизодов, о котором я знаю со слов. В свое время в Ленинграде, кажется, в Технологическом институте состоялась защита кандидатской диссертации Валентина Михайловича Шульмана, судьба которого была сложной и за плечами, висел большой срок. Как водится, на защите зачитывается один из важнейших документов соискателя - характеристика с последнего места работы. И тут произошла удивительная история. Когда ученый секретарь назвал документ, из рядов членов Совета поднялся Борис Владимирович и, брезгливо держа за уголок листок бумаги, принес и вручил его секретарю. Это была характеристика с последнего места работы в ИТУ. Борис Владимирович не боялся высказать свое отношение и мнение в любых ситуациях, даже если это и грозило ему крупными или мелкими неприятностями.
Один из эпизодов, связанных с мелкими неприятностями, касается моей персоны. В свое время, когда возник конфликт между коллективом Института и администрацией, началось усмирение молодежи путем ее сокращения и отправки на трудовое воспитание, в этот список попал и я, но еще не знал этого. Вдруг вызывает меня Борис Владимирович. Прихожу, как всегда раскланялись, он предложил мне сесть. Вообще-то он не интересовался личной жизнью сотрудников, по крайней мере, внешне. Между нами состоялся следующий диалог:
- Говорят, что Вы много пьете?
- Не больше других, Борис Владимирович
- Хорошо. Вы знаете, почему я задал этот вопрос?
- Нет, не знаю.
- Вы находитесь в списке на сокращение, но я буду писать особое мнение.
Больше он мне ничего не сказал. Но последующие события показали, что он действительно высказал обо мне свое особое мнение, и администрация отвязалась от меня, хотя не очень благосклонно относилась ко мне в дальнейшем.
Внутренней сущностью Бориса Владимировича была одержимость идеей, которая выкристаллизовалась в его голове. Он предпринимал все усилия для того, чтобы получить экспериментальные доказательства этой гипотезы. Сотрудники при этом довольно часто страдали. Почему? По разным причинам. Если я получаю результаты, и расхожусь во мнении с шефом, то Борис Владимирович, конечно, не кричал, не топал ногами, но жестко требовал продолжения эксперимента в определенных направлениях. Он останавливался только тогда, когда все, что он требовал и предлагал сам сотрудник, было выполнено, все результаты были доброкачественно обработаны, осмыслены вместе с ним, а подтверждений выводов не получалось. Вот тогда он задумывался.
Самое интересное у Бориса Владимировича было то, как он строил отношения между руководителем и подчиненным. Обычно это было обсуждение проблемы, обсуждение эксперимента. Но не надо думать, что это был добряк. Невыполненное указание подвергалось решительному осуждению, замечанию, после которого повторить этот эксперимент никто уже больше не желал. Более того, его дисциплинированность всегда действовала на нас, не то чтобы угнетающе, но взбадривающе. Мы, например, чтобы там не происходило в течение ночи, стремились появиться на работе, по крайней мере, за 5 минут до того момента, когда в дверь войдет Борис Владимирович. Хотя он замечаний нам не делал, но сам появлялся ровно в 900 . Болит ли голова, слипаются ли глаза, но на 5 минут раньше ты уже должен быть на рабочем месте и чтобы уже все работало. Другого невозможно было себе даже представить.
Бывало Борис Владимирович вдруг говорит: надо послать тезисы на конференцию.
- Борис Владимирович, так практически ничего нет.
- Надо. На конференции нужно ездить и главное не доклад, а беседы в кулуарах. Вы напишите, а я посмотрю.
Напишешь чего-нибудь. Не из чувства подхалимажа, а от осознания того, что тебе все сказали, что и как делать, ставишь авторов в определенном порядке. Если это была статья, то Борис Владимирович всегда свою фамилию переносил на последнее место. И спорить тут с ним было бесполезно. Если это тезисы на какую-нибудь конференцию, и если даже я все сделал сам и идея моя, и по легкому недомыслию поставил себя первым, он всегда говорил: "Анатолий Васильевич, я поставлю себя первым, потому что Вас в Оргкомитете не знают и в программу не включат." Такие незаметные штрихи, когда он нас не то чтобы учил, мы сами учились у этого человека не просто вести научные исследования, но еще понимать какие неформальные человеческие отношения складываются в мире науки. В течение жизни убеждаешься, что довольно много трудностей создается личностными отношениями между учеными. Чем крупнее величины, тем менее терпимы они друг к другу. Это я неоднократно наблюдал. У Бориса Владимировича этого не было. Надо сказать, что он, возглавляя Отдел комплексных соединений в ИНХе, предпринимал энергичные меры и неоднократно ездил в Иваново, чтобы пригласить Константина Борисовича Яцимирского заведовать этим отделом. А тот колебался - ехать в Сибирь или не ехать. Вопрос решился тогда, когда Яцимирского избрали на Украине член-корреспондентом или академиком, уж не помню. И вот только тогда Борис Владимирович оставил попытки пригласить этого действительно крупного в те времена специалиста по координационной химии в Институт. Ему были чужды чувства околонаучной зависти и неприязни. Борис Владимирович обладал исключительно тонким чувством юмора. Оно проявлялось в самых неожиданных ситуациях. На не очень частые собрания по каким-либо лабораторным торжествам он приглашал всех сотрудников к себе домой. Мы чинно рассаживались, спокойно вкушали и вели беседу. Естественно, люди молодые, после некоторого момента разговор начинал сильно оживляться. У Бориса Владимировича был "знаменитый графин", пробка которого имела серебряный кран. И вот, когда все начинали жужжать, он незаметно закрывал этот кран и, обращаясь к наиболее громко говорящему, говорил что-нибудь такое: "Анатолий Васильевич, Вы не стесняйтесь, наливайте. Станислав Валерьянович, наливайте, наливайте". Естественно, что одобренные шефом, старательно пытаемся налить при закрытом кране. Борис Владимирович, что-то не льется! Тогда он ехидно улыбался и говорил: "А Вы краник поверните, краник поверните". Уж после этого мы четко знали, что наливать-то наливай, но меру знай.
Фанатично преданный служению науке, мне кажется, он более всего почитал истину. Не щадил ни самого себя, ни своих сотрудников в ее поисках, но имел мужество публично признать собственное заблуждение, если это случалось. Судьбе было угодно отвести Борису Владимировичу слишком короткий срок на реализацию научных замыслов. Насколько возможно мы интуитивно воспринимали те черты характера и деятельности своего учителя, которые нам импонировали и которые мы считали нужными закрепить в себе.
В.С. Данилович
Я познакомился с Борисом Владимировичем в 1959 году, когда он приехал на постоянное жительство в Новосибирск. В то время я, молодой специалист, исполнял обязанности материально-ответственного лица в отделе химии комплексных соединений, которым руководил Борис Владимирович. В это время нашему Институту выделили несколько комнат в единственно построенном в Академгородке здании Института гидродинамики и мы занимались их обустройством и приведением к виду, приемлемому для проведения химических работ. Кроме того мы под руководством Бориса Владимировича помогали НГУ организовывать химическую лабораторию в том же здании Института гидродинамики. Поскольку в НГУ не было еще организовано материально-техническое снабжение, большая часть материалов и реактивов приобреталась через наш отдел.
Борис Владимирович просил следить за тем, чтобы и у нас и в лаборатории Университета всегда был набор необходимых для работы реактивов, что также входило в мои обязанности. Борис Владимировия очень мягкий, интеллигентный человек учил меня как правильно оформлять требования, акты передачи и списания материальных ценностей, так что потом у меня никогда не было с этим никаких проблем. Запомнилось также, как он вечерами приходил в лабораторию и сам вместе с молодыми сотрудниками проводил эксперименты, никогда не жалея времени на передачу им своего богатого опыта.
К сожалению, сотрудники нашей лаборатории вскоре были откомандированы на Новосибирский завод химконцентратов, а Борис Владимирович в 1960 году заболел и наши контакты прервались.
Тем не менее Борис Владимирович навсегда остался в памяти как мягкий, доброжелательный, в высшей степени интеллигентный человек, большой ученый, много времени и сил отдававший воспитанию молодых специалистов.
М.К. Дроздова
Самые теплые и благодарные воспоминания остались о Борисе Владимировиче Птицыне у первых студентов-химиков естественного факультета НГУ, поступивших в университет в 1959 году.
Борис Владимирович читал нам, первокурсникам, курс «Общая химия». Его лекции были так продуманы и логично построены, что все главные моменты «укладывались в голову» уже во время занятий.
Первая зимняя сессия для первокурсников самая трудная. Экзамен по химии был последним. Мы собрались на консультацию, которую проводил Борис Владимирович. Он предложил начать как бы с репетиции – ответить на один из билетов кому-нибудь из студентов. Я сейчас уже не помню, почему отвечать выпало мне, но это был для меня счастливый билет. После моего ответа Борис Владимирович сказал, что на экзамене он бы поставил мне «отлично». Моя соседка по комнате в общежитии, очень бойкая Люся Лобода, быстро оценила ситуацию и спросила, нельзя ли поставить оценку в зачетку сейчас, так как мне далеко ехать на каникулы. Борис Владимирович быстро с этим согласился, и на следующий день я уже ехала домой на значительно увеличенные каникулы.
Когда я вернулась, то мне было интересно узнать, как же прошел экзамен по химии. Оказалось, что многие получили «отлично». Кроме того Борис Владимирович не скупился на похвалы и даже восторженные слова. Для нас, первых студентов Новосибирского университета и первокурсников, это было очень необходимо, чтобы почувствовать уверенность в своих силах.
С.В. Земсков
О Б.В. Птицыне
Так уж устроена жизнь, что одно поколение приходит на смену другому, уходят из жизни люди, но остаются воспоминания о них, их работы, их ученики. Конечно, преемственность в науке является существенной и определяющей чертой технического прогресса, но немаловажно сохранить традиции дружбы, человеческого общения, которые так свойственны основателям научных школ и в этом – залог дальнейших успехов в развитии отечественной науки. Борис Владимирович Птицын был одним из тех, кто всю свою жизнь отдал служению науке, он много успел сделать, много задумал и оставил эти задумки своим ученикам. Мое первое знакомство с Б.В. Птицыным состоялось в 1959 году в Академгородке в малометражной квартире микрорайона «А», где он жил со своей семьей. Это первое знакомство и определило мой дальнейший путь в науке – химия координационных соединений. Первое, что поразило меня – это огромный интерес и увлеченность наукой, которые я почувствовал в разговоре с ним. С большим интересом он выслушал мой путанный рассказ о работах которые я выполнял во ВНИИЦВЕТМЕТе (г. Усть-Каменогорск) и сразу же предложил мне поступить в аспирантуру ИНХ, что я и сделал в 1961 году (с начало заочно, а с 1962 года очно). Несмотря на изнурительную болезнь Б.В. Птицын отдавал много сил научной и преподавательской деятельности. Он был очень благожелательным человеком в то же время и весьма требовательным ученым. Мне часто попадало от него на первых порах, т.к. много вещей и в методике эксперимента и в общих знаниях для меня было ново, приходилось вкалывать и восполнять пробелы. Он очень любил семинары и, хотя это было ему уже трудно, всегда с интересом участвовал в их работе; обсуждение работ проводилось и у него дома. Последние годы жизни он посвятил обобщению своих работ по окислительно-восстановительным процессам. Его положения во многом были спорны, и дискуссии проводились постоянно, но несмотря на звание и авторитет Б.В. Птицын умел соглашаться с доводами и фактами, не настаивал на ошибочных положениях. Очень большая дружба связывала Б.В. Птицына с академиками А.А. Гринбергом, А.В. Николаевым, профессорами Волштейном Л.М. и Шульманом В.М. Они очень критично обсуждали научные вопросы, но всегда очень поддерживали друг друга и в науке, и в жизни. Мне думается, что теплоту этой дружбы можно почувствовать из статьи Л.М. Волштейна, которую он написал к 60-летию со дня рождения Б.В. Птицына. Во-первых лучше Л.М. Волштейна написать невозможно, а во-вторых Л.М. Волштейна и Б.В. Птицына связывала многолетняя дружба и общие научные интересы, о которых идет речь в этой статье.
Зав.лабораторией
д.х.н., профессор С.В. Земсков
1982 год
С.П. Храненко
Я впервые увидела Бориса Владимировича Птицына, будучи студенткой первого курса на вводной лекции по курсу неорганической химии в 1959 году. Мы были первым набором студентов Новосибирского Госуниверситета по специальности химия. Занятия на первом курсе начались в начале октября в здании школы № 25, которая находится в микрорайоне «А». Мы знали, что курс нам будет читать профессор Борис Владимирович Птицын, который приехал в Сибирь из Ленинграда. И вот перед нами в аудитории предстал элегантный темноволосый мужчина средних лет с военной выправкой, в безукоризненном черном костюме, ослепительно белой сорочке и галстуке. Это привело нас в восхищение. Борис Владимирович поздоровался с нами и назвал себя. Его голос, дикция, речь соответствовали внешности. Прекрасный звучный баритон был в полном согласии с лексикой и грамматикой русского языка. Он начал читать курс. Ни одного ненужного слова, отточенная и законченная мысль, доступная к восприятию. Казалось, что обдумана и расставлена каждая запятая. Все легко записывалось и укладывалось в голове. Конспект этих лекций как память я хранила почти сорок лет. И совсем не так давно с ними рассталась. К каждой прочтенной теме по программе курса профессор давал анализ новейших научных сведений. Информационный материал на стенной доске записывал очень четко и последовательно, было легко прослеживать и записывать материал. Удивительно, работая мелом, Борис Владимирович ни разу им не запачкался. Никогда не стирал с доски ладонью или пальцами. Даже в мелочах прослеживалась высокая культура и организация труда. А преподавание, хорошее преподавание – это большой труд. Это ведь пример для молодого поколения, который остается в памяти на всю жизнь.
Борис Владимирович был блестящим лектором. Лучше, чем его, лекций я больше ни у кого не слушала. Когда в 1962 году в НГУ кафедру неорганической химии возглавил Лев Моисеевич Волштейн, у которого была репутация талантливого лектора, и мы пришли к нему на курс координационной химии в надежде услышать «второго Птицына», то были глубоко разочарованы. Второй Птицын не состоялся, и мы на следующую лекцию не явились. Кстати, Лев Моисеевич не ожидал от нас такой наглости и в дальнейшем отказался нам читать курс. Он ведь не знал, что нас постигло большое разочарование в лекторском искусстве профессора. В университете было много хороших лекторов, но с Борисом Владимировичем сравниться никто не мог. Какая жалость, что только мы могли слушать его. Пусть на меня не обижаются физики, которые славят А.М. Будкера за лекционное мастерство. Мы слушали общий курс физики, который читал Будкер, и можем с уверенностью сказать, что в лекторском искусстве совершенства Бориса Владимировича он достичь не смог.
Б.В. Птицын был в высшей степени образованным и интеллигентным человеком и не терпел жаргона. Будучи заведующим отделом химии координационных соединений, он периодически собирал студентов и беседовал с нами. И однажды одна из наших сокурсниц, беседуя с Борисом Владимировичем, по неосторожности, характеризуя своего товарища, сказала, что ему «все до лампочки». Борис Владимирович приставил ладонь к уху и попросил повторить еще раз, не ослышался ли он. А потом попросил объяснить, что это значит, чем привел нас в явное смущение. Мы поняли, что объясняемся на языке Элочки-людоедки. И нам было стыдно. Память о Борисе Владимировиче поддерживает в нас лучшие человеческие качества и традиции. Это большое счастье, когда по жизненному пути идешь рядом с такими людьми, пусть даже короткое время. Но след остается навсегда.
Л.Г. Лавренова
О Б.В. Птицыне
С Б.В. Птицыным мы, студенты-химики 1-го курса ФЕН НГУ, познакомились в конце сентября 1959 г., когда состоялось официальное открытие Университета и начались занятия. Борис Владимирович читал нам курс общей химии. Он был увлеченным, ярким человеком, а его лекции были не просто добротными, это были блестящие лекции. Борис Владимирович подавал материал так, что в аудитории не оставалось ни одного равнодушного слушателя. Вместе с тем, он помнил, что перед ним - студенты 1-го курса, и стремился к тому, чтобы мы понимали материал и успевали все записать.
Мы любили Бориса Владимировича, а ему нравился наш курс. Он часто говорил, что таких студентов у него еще никогда не было. Тогда мы принимали это за чистую монету, но сейчас мне кажется, что он говорил это всем своим студентам, потому что любил и умел общаться с молодежью. Особенно Борис Владимирович выделял Машу Дроздову. Я уже писала об этом, но не могу не повториться, что он поставил Маше "отлично" прямо на консультации, когда она без запинки ответила на трудный вопрос. Надо сказать, что на следующий день мы все успешно сдали экзамен, было много "пятерок" и мало "троек", причем и на экзамене было комфортно, в отличие от многих других экзаменов.
Прошло много лет, но, по мнению многих моих однокурсников, Борис Владимирович был одним из лучших лекторов среди всех, кого нам довелось слушать во время учебы в университете.
Э.Д. Линов
В 1957–1964 годы в стенах нашего института трудился и творил Борис Владимирович Птицын, человек, который не только заложил и «сдал под ключ» целое научное направление, но и во многом определил зарождение на нашей почве научной этики и нравственных принципов. Талантливый исследователь и педагог, блестяще образованный ученый, он одним своим присутствием уже насаждал высокую мораль. Обидно короткий срок удалось поработать ему в Сибири, но и этого оказалось достаточно, чтобы для многих он стал Учителем. Учитель, который не только преподносит истину, но и учит, как ее находить.
Борис Владимирович учил не тому, как стать успешным, а тому, как стать достойным успеха. Разум, говорят, может подсказать, чего следует избегать, и только сердце знает, что следует делать. Учитель – это сердце. А совершенный учитель тот, кто соединяет в себе Любовь к делу и ученикам. Еще век Просвещения открыл нам, что нравственность – это душа истории. А история касается всех. В нашем конкретном историческом фрагменте мы должны всегда помнить, что во многом сопричастны с тайной нравственности, благодаря той духовной работе, которую совершил Борис Владимирович. Мы теперь ходим и по его коридорам нравственности и живем, по мере сил, духом Большой науки.
Борис Владимирович Птицын родился 18 января 1903 года в городе Любаве бывшей Курляндской губернии (ныне город Лиепая, Латвия). Отец и мать были преподаватели русского языка в средней школе. В 1914 году семья Птицыных переехала в Митаву, а в 1915 году, в связи с наступлением германской армии на Курляндию, – в Петроград, оставив в Митаве все имущество.
В 1920 году он окончил среднюю школу, а в 1929 году – химическое отделение физико-математического факультета Ленинградского государственного университета, защитив дипломную работу «О теплоте горения геометрических изомеров комплексных соединений двухвалентной платины», выполненную под руководством профессора И.И. Черняева (впоследствии академика). Но еще в 1926 году был приглашен академиком И.В. Гребенщиковым на должность ассистента лаборатории оптического стекла Государственного оптического института.
В 1930 году Борис Владимирович начинает работать под руководством профессора А.А. Гринберга (впоследствии академика) на средства Комитета по химизации народного хозяйства при СНК СССР. С той поры его научные интересы сосредоточились главным образом в области химии комплексных соединений. Совместно с А.А. Гринбергом им было изучено термическое разложение аммиакатов двухвалентной платины, исследовано взаимодействие хлороплатины с гликолем. Авторам удалось получить оба теоретически возможных изомера внутрикомплексной соли и доказать строение каждого из них. Это послужило толчком для широкого развития в СССР исследований по комплексным соединениям металлов с аминокислотами.
Серия важных работ А.А. Гринберга и Б.В. Птицына посвящена исследованию окислительно-восстановительных процессов в химии платиновых металлов. Ряд разработанных ими потенциометрических методов определения Pt(II), Pt(IV), Ir(III), Ir(IV) вошли в аналитическую практику. Значительный теоретический интерес представляла обнаруженная ими зависимость величины окислительно-восстановительного потенциала системы Pt(IV)–Pt(II) от природы лигандов.
В 1936 году Б.В. Птицыну была присуждена ученая степень кандидата химических наук без защиты диссертации. Практически постоянно все это время (с 1929 года) он ведет и педагогическую деятельность (Ленинградский технологический институт имени Ленсовета, 1-ый Ленинградский медицинский институт). В 1940 году его приглашают в Военно-Морскую медицинскую Академию на должность начальника кафедры неорганической химии. В том же 1940 году им начато большое исследование действия окислителей на тиосульфат- и тетратионат-ионы. Были установлены зоны потенциалов, в пределах которых происходит окисление тиосульфата до тетратионита и до сульфата, а также окисление тетратионита до сульфата. Рассмотрен механизм реакций окисления в связи со строением этих ионов и особенностями природы окислителей… Это обширное исследование составило содержание докторской диссертации «Окисление тиосульфита и тетратионата различными окислителями» (1945 год).
Вторым основным направлением работ Б.В. Птицына явилось исследование устойчивости комплексных соединений в растворах. Совместно с учениками им разработан (1954 год) метод определения констант нестойкости комплексов, названный методом смещения равновесия. Вслед за этим последовало детальное изучение поведения и возможных границ применимости оксалатно-серебряного и цитратно-серебряного и других электродов 2-ого рода. В ходе этих исследований были определены величины произведения растворимости оксалата и цитрата серебра при различной ионной силе растворов.
Значительный объем исследований Б.В. Птицына был посвящен разработке методов получения и изучению строения соединений ряда переходных металлов. Сюда же относятся исследования по химии урана (совместно с А.А. Гринбергом)
и химии некоторых комплексных соединений циркония и ниобия. В 1957 году совместно с сотрудниками им был разработан метод выведения из организма радиостронция путем адсорбции на кристаллах гидроксилапатита. В это же время им опубликован ряд работ по аналитической химии и статей обзорного характера. С 1952 года и до конца жизни он являлся членом Редакционной коллегии Журнала общей химии.
1957 год. Борис Владимирович дал согласие на переезд в Сибирское отделение Академии наук и занялся формированием «ленинградской группы химиков» – будущих сотрудников Института неорганической химии. В 1959 году переезд в Новосибирск состоялся. Здесь Борис Владимирович принял активное и во многом определяющее участие в организации и становлении института, будучи первое время заместителем директора института, а затем – заведующим отделом и руководителем лаборатории.
В июне 1960 года Б.В. Птицын избирается членом-корреспондентом АН СССР по Сибирскому отделению.
Проф. Б.И. Пещевицкий
Мой учитель — Б.В. Птицын
18 января 2003 г. исполняется 100 лет со дня рождения одного из основателей нашего Института (тогда ещё Института неорганической химии СО АН СССР), чл.- корреспондента АН СССР, Бориса Владимировича Птицына - ведущего специалиста страны в области химии комплексных соединений и потенциометрии, ученика академика А.А. Гринберга.
Ещё в студенческие годы мне посчастливилось прослушать специальный курс потенциометрии, блестяще читаемый Б.В. Птицыным в Ленинградском технологическом институте им. Ленсовета, и пройти организованную им лабораторную практику по данному разделу химической науки.
В отутюженном костюме капитана первого ранга, с кортиком, (он имел кафедру в Военно-Морской Медицинской Академии) всегда подчёркнуто внимательный и исключительно любезный, он буквально завораживал нас студентов своей интеллигентностью и интеллектуальностью. Хотя между собой мы и именовали, в шутку, его курс «птицеметрией».
Позднее, уже после аспирантуры, я, работая под его руководством по НИС’у, ставил студенческую задачу по, так называемому, «дифференциальному» окислительно-восстановительному титрованию с помощью вольфрамового электрода.
В 1958 г. Б.В. Птицын становится во главе группы ленинградских химиков, переходящих работать в ИНХ СО АН СССР. Этот дружный «кружок» сотрудников территориально размещался при Пищевом институте, вплоть до переезда в г. Новосибирск в 59-60 гг.
В 1959 г. Борис Владимирович переезжает в Новосибирский Академгородок. В 1960 г. он избирается членом-корреспондентом Академии наук по Сибирскому отделению и становится заместителем директора Института, заведующим отделом и заведующим лабораторией. Много сил в эти годы Б.В. Птицын отдаёт становлению Института и организации и проведению собственных исследований по окислительно-восстановительным свойствам комплексных соединений. С осени этого же года он становится профессором вновь открывающегося Новосибирского университета, где читает курс общей химии для студентов первого курса.
Мне хочется особо остановиться на этом курсе Бориса Владимировича.
Сейчас уже не в новость, что физическая химия читается студентам первого курса университета. В те же годы о физической химии речь заходила уже только на третьем курсе. Таким образом, курс общей химии читался как почти чисто описательный, хотя и по известному всем химикам прекрасному учебнику Б.В. Некрасова. Это создавало впечатление о химии, как науке состоящей из набора рецептов, и основанной, скорее, на интуиции, чем на строгих количественных законах естествознания.
В то же время, химия является, по-видимому, наиболее яркой иллюстрацией справедливости обоих начал термодинамики, без использования которых, ни о каком понимании химических превращений не может быть и речи. Поэтому, без вкрапления в программу курса общей химии разделов, касающихся термодинамической интерпретации теории химического равновесия, общая картина о современной химии оставалась явно искажённой. И именно этим программа курса читаемого Б.В. Птицыным в корне отличалась от программ, обычно читаемых на химических специальностях в высшей школе того времени.
Более того, мне представляется, что такой вариант курса химии, в котором сочетаются разделы чисто описательного характера с анализом их физико-химической основы, более целесообразен и более доходчив для студентов, чем чтение физической химии на первом семестре, когда у студентов ещё нет необходимого багажа знаний фактического материала, необходимого для естественной иллюстрации рассматриваемых теоретических положений.
Чтобы охарактеризовать Б.В. Птицына как научного руководителя молодых сотрудников своей лаборатории, приведу такой пример.
Ещё раньше он удачно применил ронгалит для окислительно-восстано-вительных превращений урана. Поэтому он рекомендовал молодому сотруднику своей лаборатории А.В. Беляеву использовать этот реагент для тех же целей в случае комплексных соединений золота. Однако, как нашёл Беляев, подробно исследовав этот процесс, в случае золота проблема таким способом не решается. И вот однажды мы встретились с Б.В. Птицыным, а он мне с восторгом и говорит:
- Вы подумайте, Беляев-то от моей идеи с ронгалитом камня на камне не оставил.
Позднее, во время сокращения ряда сотрудников Института по некоторым «политическим мотивам», в их список попал и А.В. Беляев. Узнав об этом, Б.В.Птицын лично пошёл в высокие инстанции и полностью отстоял своего ученика.
Конечно, Борис Владимирович относился к особому поколению нашей страны - поколению созидателей. В юные годы это поколение занималось индустриализацией. В зрелые годы - выиграло Великую Отечественную. В более позднем возрасте руководило, решая атомную проблему, защитой страны от готовившего со стороны США атомного на нас нападения и вывело человека в космос. Им всё успешно удавалось, за что бы они ни брались. Удалось им и Сибирское Отделение АН СССР. Удался им и Институт Неорганической Химии в этом Отделении, к чему немалую руку приложил и Борис Владимирович Птицын.
Как я уже отмечал выше, Б.В. Птицын был в своей области ведущим учёным нашей страны. Однако для характеристики его как учёного, такой характеристики не достаточно. Важно - что он в науке считал самым главным.
Любой химик знает, что для определения количества щёлочи или кислоты в растворе нужно провести процесс титрования с применением водородного (обычно не применяется), хингидродного или стеклянного электрода. С другой стороны, с помощью гладкого платинового электрода можно найти окислительный потенциал раствора, т.е. отношение концентраций окислителя к восстановителю в данном растворе. И вдруг Б.В. Птицын демонстрирует нам прекрасно воспроизводимое титрование щёлочи кислотой с помощью гладкого платинового электрода, хотя весь мир знает, что такой электрод реагирует на окислительно-восстановительные характеристики раствора, а никак не на кислотно-основные. Неразгаданная загадка, которая требует ответа!
Б.В. Птицын просит меня некоторое время не участвовать в этих исследованиях и ни с кем из сотрудников не обсуждать эту проблему, что я и выполняю. Через некоторое время, по получении достаточного экспериментального материала, он собирает семинар и уже наоборот, требует участия в нём по принципу: «не взирая на лица». После заслушивания полученных результатов, идёт их обсуждение и возникает идея: не в том ли здесь дело, что гладкий платиновый электрод в используемых условиях проявляет функцию как электрод второго рода - гидроксо-платиновый электрод? Эта идея противоречит гипотезе самого Бориса Владимировича. Не смотря на это, его реакция была незамедлительная и однозначная: «марш к столам, к экспериментальной проверке»!
Как оказалось, всё дело было именно в этом. Стало понятным существование, любимых американскими геохимиками, ошибочных линейных функций между окислительными и кислотными свойствами большинства природных растворов. Это было проверено в натурных испытаниях геохимиками нашего Академгородка. Однако речь не об этом. Речь о том, что истинному учёному всегда всего дороже Истина, а не престиж. Именно таким Учёным и был Борис Владимирович Птицын.
Вот таковы были наши учителя. Таковы были создатели нашего Академгородка. Было чему у них поучиться.
К громадному сожалению, Борис Владимирович совсем мало смог проработать в Институте - не более шести лет, причём в последние годы, уже будучи серьёзно больным.
Не смотря на это, у всех, кто его застал, кто был с ним знаком, он оставил глубокий след как широко эрудированный учёный, блестящий педагог, как благожелательный и внимательный руководитель и патриот нашей страны - неутомимый борец за истину в науке.
Я с громадным удовольствием вспоминаю те годы - годы общения с Борисом Владимировичем Птицыным. Пусть никогда не умирает память о нём.
З.А. Савельева
Воспоминания о Б.В. Птицыне
На работу в ИНХ меня принимали Борис Владимирович Птицын и Валентин Михайлович Шульман. Это было в Ленинграде, когда отдел химии координационных соединений квартировал в Ленинградском институте пищевой промышленности. Мне сразу понравились эти необыкновенно интересные люди. В своих воспоминаниях я не могу их разделить. Борис Владимирович и Валентин Михайлович были высокообразованными людьми и крупными учеными-химиками. Замечательные наши учителя, которые активно делились своими знаниями с молодыми. И по жизни они были не просто коллегами, а настоящими друзьями. Наши лаборатории, теперь это лаборатории С.В. Ларионова, А.В. Беляева и И.В. Миронова, до сих пор остаются дружественными.
Однажды я слушала лекцию по химии, которую читал В.Б. Птицын студентам-химикам первого курса (1960 год), тема «Окислительно-восстановительные реакции». Это была лучшая лекция по химии, на которых мне довелось побывать.
Птицын Борис Владимирович
Профессор, доктор медицинских наук. Полковник медицинской службы, заведующий кафедрой неорганической химии Военно-морской медицинской академии. Советский химик-неорганик. Член-корреспондент АН СССР (с 1960 г.). Работал, помимо ВММА, в Институте по изучению платины и других благородных металлов, в Радиевом институте, в Ленинградском технологическом институте, в Институте неорганической химии СО АН СССР; был профессором Новосибирского университета — возглавлял кафедру неорганической химии.
До сих пор я явственно чувствую состояние сильнейшего волнения, охватившего меня перед, пожалуй, одним из самых неприятных академических экзаменов - по неорганической химии. Я тогда совершенно не отдавал себе отчёта в том, какую роль в моей будущей медицинской практике будут играть знания бесчисленных формул, реакций, химических элементов, соединений, комплексов, которыми напичкала нас эта дисциплина. Возможно, изучение "неорганики" было просто подготовкой к ещё более сложным химическим наукам - физколлоидной и органической химии. Знания тех дисциплин - уже точно, при стечении обстоятельств, могли потребоваться (для углубленного осмысливания происходящих в организме процессов). И я, вместе с остальными преданными идее первокурсниками, усиленно прорабатывал толстенный учебник с бесчисленными страшными формулами, длиннющими химическими реакциями, конспекты лекций, записанные в сомнамбулическом состоянии после утомительных дежурств, или иных курсантских занятий, в условиях душных, полусумрачных аудиторий, навевающих совершенно иные желания и стремления, чем проникновение в область "общехимических" знаний.
В процессе учёбы в первом семестре я в общем-то не испытывал какой-либо серьёзной антипатии к этой науке, тем более, что в школьные годы имел по этой дисциплине одни пятёрки. И сейчас, во время семинарских занятий на кафедре, не имел неприятностей в виде "неудов", пересдач и прочее. Но тогда мы занимались, в основном, по лекциям и методичкам. Сейчас же, открыв рекомендованный к экзаменам учебник, я сразу почувствовал всю серьёзность ситуации, и лёгкий холодок пробежал у меня между лопатками. Обнадеживало то, что впереди было пять дней подготовки, однако суточное дневальство осложняло подготовительный процесс.
С первых же часов работы я начал уже по-настоящему "вгрызаться" в эту науку, не давая себе расслабиться ни на минуту. За два дня успел пройти более половины страничной дистанции, но чувствовал, что в памяти остаётся только то, что было прочитано лишь в самые последние часы. Многие разделы были совершенно непонятны. Выручали наши отличники - Витя Шостак и Боб Межевич, которым, по-моему, всегда и всё было абсолютно ясно. Их и отрывали беспрерывно от работы то я, то Саша Казаков, то Гена Савельев, то другие ребята, не всегда способные самостоятельно осмыслить истину.
За четыре дня подготовки, включая и дневальство, я всё же одолел положенную программу, оставив целый день на повторение "пройденного". На консультации у заместителя начальника кафедры понял, что абсолютно ничего не знаю (и главное - не понимаю!)... Оставалась некоторая надежда на возможность заранее узнать (от лаборантов, конечно) некоторые билеты. Однако те (лаборанточки) оказались совершенно непробиваемыми, как и сам начальник кафедры - профессор Птицын. Попасть к нему на растерзание опасались буквально все. Помимо него, экзамен принимал и его заместитель, которого мы знали лучше, поскольку он вёл у нас практические занятия.
Перед экзаменами всегда пытаешься узнать у старшекурсников основные психологические особенности твоих старших "собеседников" (экзаменаторов), их требования, возможные каверзные вопросы, некоторые слабости. О полковнике Птицыне говорили, как о весьма суровом профессоре, безжалостно ставившим двойки, не взирая на твои предыдущие оценки и активность на практических занятиях. Конечно, отдельных (лучших из нас) курсантов он уже достаточно хорошо знал по их вопросам на лекциях (Колю Ермилова, Витю Шостака и др.). Но и те несколько опасались беседы с ним уже в качестве отвечающих. Нечего говорить о таких середнячках, как я, старавшихся, наоборот, оставаться в тени - до поры, до времени не показывая своей "химической бездарности".
Профессор любил задавать вопросы на сообразительность (оказывается, в химии ещё можно было что-то соображать!?), ценил краткость и точность в ответах, не стремился "засыпать" курсанта дополнительными вопросами, задавая их только в случае необходимости. Чувствуя хорошие знания отвечающих, он частенько прерывал их ответы, переходя к следующим вопросам билета. Если же он был не удовлетворён, то хмурился и мрачнел, и это было уже неблагоприятным симптомом. Признаком же полного провала служило нервное подергивание его левой щеки, свидетельствующее о высшей степени неудовлетворенности.
За последний день мне удалось пролистать ещё раз учебник, просмотреть конспекты лекций и некоторую иную, дополнительную литературу, рекомендованную на кафедре. Но в голове стоял невероятный сумбур, и разобраться во всём было уже невозможно. Оставалась, правда, ещё одна ночь - для некоторого "упорядочивания" знаний. Но я решил не мучить себя напрасно и положиться на свою судьбу.
В день экзамена наш утренний распорядок не был нарушен ничем особенным (если не считать несколько большего, чем обычно, времени, затраченного на посещение туалета). Нас так же бодро вывели на утреннюю зарядку, затем отвели на камбуз, а потом - и на кафедру химии, где нас уже ждали сотрудники. Все они почему-то находились в приподнятом настроении, и это было, как нам казалось, измывательством над нашим собственным душевно-летаргическим состоянием. В кабинете заместителя на столе уже лежали билеты, и туда сразу ринулись пятеро наиболее расторопных ребят. Я, конечно, туда не успел и чувствовал, что сегодня моя судьба решится в кабинете профессора. Поэтому, как только полковник появился и дал команду заходить, я с душой, упавшей в пятки, в числе первой пятёрки пошёл докладывать ему о своём прибытии на экзамен.
Полковник, как всегда, был суров и неразговорчив. Достал из кармана тужурки пачку билетов, разложил их на столе и пригласил нас по очереди решать свою судьбу методом свободного выбора одного из тридцати (на столе лежали тридцать билетов). Самих билетов мы до этого в глаза не видели (готовились только по программе), и это было ужасно - учить всё подряд, когда в билетах вынесена только часть программных вопросов.
Я не стал мучительно раздумывать над судьбой при выборе билета (как делали некоторые мои предшественники) и решительно вытащил номер двадцать первый. Получаю к нему дополнительное приложение в виде задачи с уравнением, сажусь на место, читаю вопросы и сразу даже сообразить ничего не могу от избытка чувств. Постепенно сознание моё просветлело, и до меня стал доходить смысл содержащихся в билете вопросов. Я немного поднапряг память и понял, что далеко не всё ещё потеряно. Один из вопросов я как раз прочитал накануне вечером, и там всё было ясно. Второй же детально проработал по лекции с использованием рекомендованной дополнительной литературы.
Набросав в виде тезисов последовательность ответов на листочке, я приступил к задаче. Она показалась мне совершенно не решаемой, и, как я не бился, ничего путного не мог придумать. Обратиться к кому-либо за помощью было бессмысленно - слишком далеко мы сидели друг от друга, да и не было среди нас наших постоянных подсказчиков. Примерно описав предполагаемую реакцию, я решил сделать основной упор на первых двух, основных вопросах, и успел до моей очереди детально продумать оба ответа.
Между тем события в кабинете развивались не в нашу пользу. Первые двое отвечающих с трудом выбрались из лабиринтов химических реакций и были отпущены на свободу размышлять о своей судьбе на ближайший период. Ответы же третьего товарища ещё более осложнили кабинетную ситуацию, ибо лицо профессора всё более приобретало мрачно-пепельный оттенок. Один за другим следовали его вопросы отвечающему, и слышался застенчиво-трепетный лепет испытуемого (ответчика). После доброго десятка подсказок профессор окончательно потерял терпение. Лицо его побагровело, и он отправил беднягу пополнять свои чрезмерно скудные знания с рекомендацией через две недели прийти именно к нему для продолжения прерванной беседы. И сразу же послышалась его грозная команда: "Следующий!"
Лучшая защита - нападение, и я, делая вид, что абсолютно уверен в себе, докладываю о готовности к сдаче. Откуда только голос "прорезался"? Профессор даже удивился такой прыти (после только что произошедшего) и дал разрешение отвечать.
Я бодро отчеканил тезисы первого вопроса и, войдя в раж, начал развивать свою мысль, подтверждая её цифрами и фактами, и периодически поглядывая на профессора. Лицо его постепенно светлело, от красных и серых оттенков не осталось и следа. Исчезло и выражение внутреннего гнева, сменившееся даже некоторой заинтересованностью. Я продолжал излагать факты, надеясь занять первым ответом всё отведённое мне время, как вдруг послышалось: "Переходите к следующему вопросу!" Оставалось только сказать "Есть!", зачитать вопрос и переключиться на его рассмотрение. Тезисно сказав основное содержание ответа, на что ушло не более минуты, я перешёл к изложению хорошо знакомых мне дополнительных материалов, когда (ещё более неожиданно) последовало: "Давайте задачу!"...
С грустью (не успев раскрыть все свои знания) показываю изложенное на бумажке решение. Профессор смотрит несколько разочарованно и советует ещё немного подумать. Я делаю вид, что глубоко обдумываю условия, но сообразить решительно ничего не могу. Предлагаю иной вариант решения и даже даю какие-то пришедшие на ум обоснования этому. Профессор задаёт наводящие вопросы - это уже неприятно. (А как было хорошо вначале!). Что-то пытаюсь соображать, но, как всегда, "экс темпоре" (сходу) ничего не получается. Следует ещё вопрос, и после моего маловразумительного ответа лицо профессора мрачнеет, а левая щека начинает периодически подёргиваться, подтягиваясь рывками вверх - нервный тик!
До такого его даже мой предшественник не довёл! Сейчас выгонит! Продолжаю что-то болтать, чтобы не наступило гнетущее молчание. Говорю без тени сомнения (пропадать, так с музыкой!) и смело смотрю прямо в глаза профессору. Тот, видимо, удивился моей "дерзости". Больше спрашивать меня не стал, отправив восвояси. Неужели, и мне предстоит пересдача?! Тогда прощайте каникулы, прощай поездка домой, в родную Шую, о чём я столько мечтал все эти месяцы "казарменного заключения". Да вдобавок ещё пилить будет начальство. Да ещё пережить надо будет подобное фиаско - ведь в школе на экзаменах у меня даже четвёрок не было!..
Один за другим вылетали из кабинетов ребята. Кто понурый, подавленный, кто весёлый, возбужденный, уверенный в себе. Томительное ожидание завершилось к обеду. Как и предполагалось, профессор не поскупился на двойки. Но в то же время неожиданно был щедр и на хорошие оценки. Но самое удивительное для меня было то, что мне он поставил "отлично"! Вот уж этого я точно не ожидал!.. Откуда такая щедрость?! Ведь на практических занятиях я не блистал, не задавал вопросы на лекциях. Да и сейчас полностью "завалил" третий вопрос, а на остальные ничего не успел сказать. Может, он нашёл в моём ответе нечто особенное, чего я и сам не заметил? А, может быть, моя уверенность на него подействовала? На разборе он в эти детали не вдавался. А я был несказанно рад произошедшему, и через неделю был уже в своей родной Шуе, наслаждаясь счастьем полной свободы и встреч с друзьями своего детства…
АВТОР СТАТЬИ О ПТИЦЫНЕ БОРИСЕ ВЛАДИМИРОВИЧЕ. Бердышев Виталий Всеволодович – подполковник медицинской службы в отставке, кандидат медицинских наук. Родился в г. Иваново в 1936 году в семье потомственных врачей и педагогов. В том же году семья переехала в г. Шуя, где на окраине города, на 1-й Железнодорожной улице, прошли детство и юность писателя. С первых лет жизни он был тесно связан с природой. Сад, огород, лес, речки Сеха и Теза были любимыми местами его отдыха и развлечений. Учеба в 10-й, а затем в 1-й школе, которую он окончил с золотой медалью в 1954 году. В том же году поступил в Военно-морскую медицинскую академию в г. Ленинграде, которую окончил в 1960 году. Затем воинская служба в частях Тихоокеанского флота. Занимался гигиеной и физиологией труда, климатофизиологией, проблемами адаптации и работоспособности военнослужащих в условиях Приморья, адаптогенами. В 1980 году ушел в отставку в связи с тяжелой болезнью позвоночника, с которой борется всю свою жизнь.
© ИНХ СО РАН 1998 – 2024 г.