Федоров Иван Игнатьевич (27.05.1925 – 02.01.1986).
Период работы в ИНХе: 1963 – 1986.
Фронтовик. Механик, в дальнейшем – токарь в лаб. высокотемпературных методов очистки (зав. л. В.К. Вальцев).
Награды: два Ордена «Красной Звезды», медаль «За боевые заслуги».
Иван Игнатьевич пришел в институт в 1963 году на должность механика. А до этого были педагогический техникум, фронт с августа 1941 года, ранения и контузии, служба на Дальнем Востоке и Крайнем Севере, строительство Новосибирской ГЭС, работа на земснаряде и других гидросооружениях. Даже готовился поехать на строительство Асуанской плотины в Египет, да что-то там не заладилось…
В институтских мастерских Федоров отличался смекалкой, упорством и безотказностью в работе. Вскоре его пригласил Вальцев Виктор Кузьмич в свою лабораторию высокотемпературных методов очистки РЗЭ. Далее менялись название лаборатории и ее руководители, но в этом коллективе неизменным умельцем и созидателем «железа» оставался Игнатьич. Любое дело, за которое он брался, от параболических зеркал к термическим установкам до набоек для дамских каблучков, вершил он с азартом и верой в успех. Человек он был любознательный и компанейский, потому друзья-приятели со всего института приходили к нему со своими проблемами и заморочками. Конечно, надо было для успеха предприятия «зацепить» всегда занятого Игнатьича: подковырнуть его, рассказать подходящую к случаю байку или вспомнить по теме озорную частушку. Интересным он был собеседником, уважал «хорошее обхождение». А кому нужны чванливые индюки или скучные зануды…
В. Герасимов
ОН КАЖДЫЙ РАЗ ВОЗВРАЩАЛСЯ В СТРОЙ
Иван Игнатьевич Федоров на фронте с 22 июля 1941 года. В сентябре 1941 года был ранен и после госпиталя направлен в Новгородско-Волынское пехотное училище. Однако училище закончить ему не удалось. В июне 1942 года курсанты училища были направлены под Сталинград. Гвардии старший сержант Федоров был назначен командиром пулеметного отделения. В сентябре 1942 года по подступах к Сталинграду шли ожесточенные бои. В одном из таких боев, 12 сентября, отбивая непрерывные атаки противника, погибли все бойцы отделения, сам Федоров в тяжелом состоянии был доставлен в госпиталь. Уже в госпитале он узнал, что в этом бою им были уничтожены лично 68 фашистов и он награжден орденом "Красной Звезды".
После госпиталя Федоров был направлен на фронт (Северо-Западный фронт, 63-й гвардейский стрелковый полк).
В начале сентября 1943 года группе в составе 4-х человек было поручено уничтожить 3 дота для обеспечения наступления наших войск, Группе удалось взорвать 2 огневые точки, при этом 3 из четырех бойцов погибли. Старший сержант Федоров был ранен осколком вражеской гранаты в ногу за 100-150 м от последнего дота. Враг открыл непрерывный огонь. Федоров принял решение выждать время, чтобы наверняка уничтожить дот. Он затаился, и только на рассвете, когда враги считали, что они вне опасности, дополз до укрепления и через трубу бросил гранату. Сильный взрыв отбросил его от дота. Задание было выполнено, Только через 10 дней Федоров оказался в госпитале.
Позже 1 октября 1943 года начальник отдела кадров Северо-Западного фронта, полковник Фомин вручил ему второй орден "Красной Звезды" – за образцовое выполнение боевых заданий командования.
После госпиталя – вновь вернулся в 63-1 полк.
А в апреле 1944 года при взятии Пскова он вновь был ранен. Снова направлен уже на Дальний Восток, в Манчжурию. Только в сентябре 1951 года его нашла медаль "За боевые заслуги", которой он был награжден за уничтожение 6 смертников.
Всего Федоров И.И. за время войны был ранен четыре раза, но каждый раз возвращался в строй.
Он был даже чуть моложе того поколения, которое все осталось на полях Отечественной войны. Эта война в августе 41 года накатилась на Новгородскую землю, где шестнадцатилетний деревенский паренек готовился стать учителем.
Объявили эвакуацию и Иван отправился в Бологое разыскать и забрать четырнадцатилетнего брата, Сережу. Но там при бомбожке ему повредило кисть руки и он еще не найдя брата, оказался в госпитале. А когда вернулся в деревню, родители уже эвакуировались, но зато отыскался брат. Вместе они опять ушли в Бологое и прибились там к "своему" госпиталю.
Так началась их фронтовая жизнь, вначале – при госпитале, а после зачисления в часть – не передовой. Это были дороги и хляби Северо-Западного фронта… И одна из его отметин – шрам, перетягивающий лицо Игнатьича через нос и правую щеку до самого уха.
В атаке, когда наши бойцы ворвались в расположение фашистов, почти рядом с Иваном выскочил из блиндажа немецкий офицер и наметом, по сугробам, стал уходить к своим. И чтоб не бегал он больше по этому Северо-Западному фронту приладил Иван к щеке свою трехлинейку. Метил в ноги, чтоб взять живым. Но тот выстрелил навскидку из пистолета в стоявщего на блиндаже солдата. Хорошо стрелял офицер, чуть не попал прямо в ствол винтовки. Но не Ванина пуля это была, хотя и разнесла пополам еще не звавшее бритвы его лицо. А еще спас его мороз да снег, в который уткнулся он своим располовиненным лицом, а после, прижимая красную ледышку, пришел в медсанбат.
- Это было первое ранение из твоих четырех? – спрашиваю я.
-Ну, вот! Кабы за все дырки давали справку, мне этих бумаг хватило б на целый костюм. Документ о ранении полагался после лечения в госпитале. А я, как легкораненый, остался в медсанбате и вскоре вернулся опять в своим.
Говор у Игнатьича ровный, глуховатый, но с четкими гласными, которые звучат у него чисто, чуть выпукло и певуче. Он помолчал.
- А моя "фотокарточка" была бы эстетичнее, да вот ушивали ее два раза подряд…
- Это как же так? – спрашиваю я?
- Пришили мне нос к переносице, щеку заштопали, чтоб не щерился этим местом, залили все йодом да эфиром. Всю голову забинтовали как кочан, только левый глаз оставили да отверстие для рта. Пошел я от них, дышать нечем, вижу только что белый свет и качает меня без ветра. Тут мужики, такие же свежеобработанные, подхватили меня: "Давай к нам, сынок, посиди". Спросил табаку, а у самого руки висят – спичку не удержу. Свернули самокрутку, вставили в дырочку в бинтах и огонь подают. Тут мой эфир на морде и полыхнул. Вся голова взялась факелом. Уж как я сбросил повязку сам не пойму. Догорала она на полу, а у меня нос опять на губе болтается и сквозь щеку зубы тренькают. Кровища, после пули столь не было.
Опять на стол положили, а я в этот раз всех хирургов заодно со святыми и божьей материю перечестил. Тут уж мне наркоз сделали и как зашивали не помню.
А того офицера там же достали наши ребята и пистолет его, "Вальтер", держал я потом в своих руках. Старшина сберег: "Вот, гляди какая игрушка тебя хлеснула, сынок. Не чаяли мы тебя увидеть". Они ж меня берегли. Я, и правда пацан еще был. Росту во мне чуть за полтора метра и весу с ботинками и обмотками едва на пятьдесят килограмм хватало.
На лобастой голове Игнатьича несколько продолговатых шрамов. Они выделяются цветом истонченной кожи по окраинам благообразной проплешины, которую Игнатьич называл иногда тонзурой.
- А это ранение или опять просто дырки? – интересуюсь я.
- На лбу осколок шапку пробил, зимой было. Санитары нашли меня, осколок выдернули, забинтовали. Поставили на ноги и дорогу показали в медсанбат. А я и не пошел туда, дня два голова кружилась. А вот другой раз, когда со спины меня осыпало, попал я в госпиталь. На затылке осколок вырезали, достали, а в легких так и сидит по сию пору. Там дали мне справку, это уже ранение. Беспокоит бывает. И от шапки голова болит, но, я думаю, это от контузии…
Такие беседы с Игнатьичем возникали исподволь, когда при встречах бывало достаточно времени. Тогда с щедрой решительностью отметали мы суетные сиюминутные заботы и надо было только помолчать минутку, прислушаться к молчанию друга. А после ввернуть какую-нибудь сказочку или частушку. Сам он увлекался игрой слова и мысли, любил блестящие строки Пушкина и Грибоедова, Никитина и Есенина, знал слова многих песен и романсов, песни Беранже. Эти упражнения памяти не были абстракцией, а всегда высвечивали из пережитого какие-то эпизоды, которые для других, возможно, бывали непримечательны или представали горькой и трагичной стороной.
По какому-то случаю он вспоминал:
- На юбилейный День Победы для участников войны стол накрыли в кабинете. Собрались мы. Директор поздравил всех, тост поднял. Выпили вместе с ним, сидим переговариваемся, в закусках колупаемся вилками. Сосед мой, он еще недолго в мастерской работал, спрашивает тихонько : "Это кто такой речь-то говорил?" Отвечаю ему тоже тихо: "Директор это наш". Он и вилку остановил, смотрит – не верит. А потом через стол – к Николаеву: "Так ты что, правда, директор тут?" Ну, все мужики уж смотрят на них: чего они выясняют. Николаев рюмочку потрогал: "Директор я, а что у Вас?" Сосед мой вилкой замахал: "Да нет… Ну, надо же… Я почти год тут работаю, а директора не знаю… Первый раз вижу… Ну, ты скажи, а…" Тут отвлекли его, коньяк разлили по стаканам, кто-то снова тост говорил. Сосед мой подвыпил и еще несколько раз вскидывался: "Ну надо же так… Каждый день тут хожу… А директора первый раз…"
Николаев смущенно посидел еще немного и тихо ушел. Тут разговоры, бахвальство пошло, а токарь этот долго еще удивлялся, про свою войну и не вспоминал.
Взгляд Игнатьича лукавый. Он-то знал дистанцию, доводилось ему закуривать и у генералов, так это было на отдыхе и тоже редко, а на передовой лучшими соседями бывали второй номер его пулеметного расчета да пехота – царица полей войны.
Он не был любителем парадности, праздности и обсуждений великих государственных проблем походя, на явно безответственном и дилетантском уровне. Крепкие напитки не отрицал, но был к ним абсолютно равнодушен. Для разговора и размягчения души достаточно бывало и сигареты или, в лучшем случае, чая в колбе, в термосе или котелке. А чай он заваривал мастерски, как делал всё, к чему прикладывал руки.
В. Герасимов